Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Хорошо. Водкой, конечно.

– Ну да. Только водкой. – В полумраке приемной она все еще стояла в нерешительности. Полоска света переползла теперь с ее лица на одну из шартрских фотографий. Резной алтарь с распятием.

– Странно, – сказала она. – Мне бы радоваться. А я не рада.

– Так всегда при прощании, Кэте. Даже если расстаешься со своим отчаянием.

Она стояла перед ним, все еще медля, какая-то по-особому трепетная и нежная, исполненная решимости и печали.

– Самое верное при расставании – просто взять и уйти, – рассудил Равич. – Пойдемте, я вас провожу.

– Да.

За порогом теплый уличный воздух обдал их сыростью. Закатное небо раскаленным железом пылало между домами.

– Сейчас я подгоню вам такси, Кэте.

– Не надо. Хочу пройтись до угла. Там и подхвачу. Ведь это чуть ли не первый мой выход на улицу.

– И каково это?

– Пьянит, как вино.

– Может, мне все-таки сходить за такси?

– Нет-нет. Хочу пройтись.

Она смотрела на мокрую мостовую. Потом рассмеялась.

– А где-то в глубине души все еще сидит страх. Это тоже нормально?

– Да, Кэте. Это нормально.

– Прощайте, Равич.

– Прощайте, Кэте.

На секунду она опять замешкалась, словно хотела еще что-то сказать. Потом осторожным шагом сошла вниз по ступенькам, тоненькая, все еще гибкая, и двинулась по улице – навстречу фиалковому вечеру и своей кончине. Больше не оглянулась.

Равич шел назад. Проходя мимо палаты, где лежала Кэте Хэгстрем, из-за двери услышал музыку. От удивления он даже остановился. Новый пациент еще не мог туда въехать.

Осторожно приоткрыв дверь, он увидел медсестру: та стояла на коленях перед радиолой. Девушка вздрогнула и испуганно вскочила. Радиола проигрывала старую пластинку – «Le dernier valse» [20] «Последний вальс» (фр.). .

Девушка смущенно одернула халатик.

– Это госпожа Хэгстрем мне подарила, – сообщила она. – Американский аппарат. Здесь такой не купишь. Во всем Париже не найдешь. Один-единственный на весь город. Вот, проверить хотела. Он пять пластинок подряд играет. Автоматически. – Она сияла от радости. – Такой тысячи три стоит, не меньше. И пластинок в придачу еще вон сколько. Пятьдесят шесть штук. В нем еще и радиоприемник. Вот счастье-то!

Счастье, подумал Равич. Опять счастье. На сей раз это радиола. Он постоял, послушал. Скрипка порхала над оркестром голубкой, сентиментально и жалостливо. Одна из тех душещипательных мелодий, которые иной раз берут за сердце похлеще всех шопеновских ноктюрнов. Равич обвел глазами палату. Кровать голая, матрас поставлен на попа. Собранное белье грудой валяется у двери. Окна настежь. В них с усмешкой заглядывает вечер. Улетучивающийся аромат духов и стихающие аккорды салонного вальса – вот и все, что осталось от Кэте Хэгстрем.

– Мне все сразу не забрать, – посетовала медсестра. – Слишком тяжело. Отнесу сперва аппарат, а уж потом, и то в две ходки, пластинки. Если не в три. Вот здорово-то. Хоть кафе открывай.

– Отличная идея, – заметил Равич. – Смотрите, не разбейте ничего.

Равич мучительно выбирался из сна. Какое-то время он еще лежал в странном небытии между сном и явью – сон, уже блеклый, обрывками, все еще был с ним, – и в то же время он осознавал, что уже снова спит. Он был в Шварцвальде, неподалеку от немецкой границы, на каком-то полустанке. Поблизости шумел водопад. С гор веяло густым хвойным настоем. Было лето, знойный воздух напоен смолой и травами. Ленточки рельсов багряно поблескивали в закатном солнце – словно сочащийся кровью товарняк проехал по ним. «Зачем я здесь? – думал Равич. – Что мне понадобилось в Германии? Я же во Франции. В Париже». Но мягкая, убаюкивающая волна уже опять уносила его в сон. Париж… Париж уже таял, тонул, растекался в туманной дымке. Нет, он не в Париже. Он в Германии. Каким ветром его снова сюда занесло?

Он расхаживал по платформе. Возле газетного киоска стоял дежурный по станции. Это был мордастый мужчина средних лет с выгоревшими соломенными бровями. Он читал «Фёлькишер Беобахтер» [21] Официозный орган нацистской партии. .

– Когда следующий поезд? – спросил его Равич.

Дежурный нехотя оторвался от газеты.

– А куда вам надо?

В тот же миг Равича окатило удушливой волной страха. Где он вообще? В каком месте? Как хоть станция называется? Сказать, что ему во Фрейбург? Черт, да как же это он не знает, где оказался? А сам тем временем украдкой посматривал на перрон. Нигде никакой таблички. Ни указателя, ни названия. Он улыбнулся.