Сергей Сергеев-Ценский - Витязи морей

И что же случилось после того, как накричал майор? Не прошло и пяти минут, как тот же самый обруганный солдат бросился на своего нового батальонного с совершенно зверской, как ему показалось, ухваткой, сгреб в охапку, свалил подножкой и крепко прижал к земле.

Майор ворочался, пытаясь сбросить с себя солдата, но тот держал его, как клещами, глядел на него страшно и бормотал бессвязное.

Вдруг оглушительный раздался взрыв рядом, повалил удушливый дым, полетели осколки: это разорвался большой снаряд.

Только тогда солдат и сам вскочил и потянул за рукав шинели своего батальонного командира:

— Извольте подыматься, вашсокбродь; лопнула!

Только теперь догадался и майор, что солдат не из мести за ненужный окрик бросился на него, а просто спасал его от не замеченной им бомбы, которая упала, вертелась и шипела рядом с ним.

— Как твоя фамилия? — спросил майор, поднявшись.

— Девятой роты рядовой Мартышин Егор, вашсокбродь!

— Что же это ты, мне ничего не говоря, прямо на меня кидаешься и подножку? И рожу зверскую состроил, а?

— По недостаче время, вашсокбродь!

Майор пригляделся к своему спасителю, обнял его, вынул кошелек, достал большой серебряный рубль времен Екатерины:

— На вот, спрячь на память, а к медали тебя при первом же случае представлю.

— Пок-корнейше благодарим, ваш-сок-бродь!.. — как бы и не за себя одного, а за всю свою девятую роту ответил Мартышин.

Если не находилось неотложных работ по редуту, солдаты, расположись за прикрытием, чинили свои сапоги, штопали дыры рубах или безмятежно курили трубки.

Безмятежность — это и было первое и главное, что кидалось в глаза любому молодому офицеру, только что переведенному в Севастополь и попавшему на редут, или флигель-адъютанту, приехавшему сюда из Петербурга, когда он видел невысокого, немолодого, сероглазого Егора Мартышина, а тот говорил ему остерегающе:

— Здесь ходить не полагается, вашбродь!

— Почему это не полагается?

— Да вот — пульки-с, — кивал Мартышин на веревочный щит амбразуры, в который действительно одна за другой стучали пули; кое-где пробиваясь, они то и дело жужжали и пели под площадкой редута.

— Однако ты-то сидишь себе, и ничего, — замечал приезжий офицерик, а Мартышин отзывался на это спокойно:

— Да ведь нам-то что же-с, мы — здешние.

Завелись как-то на редуте купленные одним из офицеров три курицы и петух, причем петуха — черного, с зеленым отливом, огненный гребень лопухом — солдаты прозвали Пелисей, — едва ли в честь французского маршала Пелисье, — скорее в явную насмешку над ним.

Пелисей расхаживал по редуту довольно важно, куры же чувствовали себя здесь не так уверенно; впрочем, солдаты и матросы кормили их хлебом изобильно. Пелисей пел свое «кукареку» чрезвычайно старательно, стремясь, конечно, вызвать на то же других петухов поблизости, но других нигде не было.

Зато голосистое пение петуха сделало его знаменитостью не только на всем редуте, но и в расположенных недалеко уже французских траншеях: мало ли о чем может грезиться стрелкам под бодрый утренний петуший крик?

Пелисей привык и к пулям и даже к ядрам, которые мог разглядеть в небе. Быть может, эти ядра казались ему ястребами, потому что он по-особому кричал тогда курам, и куры бросались, распустив крылья, к ближайшему орудию, вполне естественно у него ища защиты и вызывая этим веселый хохот солдат.

Но случилось однажды — разорвалась шагах в десяти от Пелисея большая бомба, и это перевернуло все его петушьи понятия о личной доблести. Его точно сдунуло вихрем. Он заорал совершенно неистово, взлетел на воздух, пролетел сквозь отверстие в амбразуре, не завешенное щитом, и свалился в ров.

Это очень развеселило французских стрелков: они захлопали в ладоши. Но вот вслед за черным петухом тем же самым путем, сквозь амбразуру, ринулся в ров Егор Мартышин.

Как можно было дать пропасть украшению своего редута Пелисею? И он не дал ему пропасть. Он поймал его там, во рву, и, держа его в руках, полез снова к той же самой амбразуре. Французы так были изумлены этой смелостью, что долго потом кричали «браво».

А в середине мая он не уберегся от французского ядра, которое залетело в траншею Камчатки и нашло его там среди многих других.

Он как раз полез в это время в левый карман шинели за табачком; ядро, размозжив и оторвав кисть левой руки, раздробило также и ногу около паха… Не только товарищи его по траншее, но и сам он видел и чувствовал, что этой раны пережить ему уже не суждено.