Сергей Сергеев-Ценский - Витязи морей

Они хорошо знали общую отсталость страны, с которой думали воевать. Они еще лучше знали царя Николая I, тем более что он часто бывал за границей и показывался там во весь свой рост, но они не знали несокрушимого духа русских войск, они не имели понятия о простом русском солдате, таком, как рядовой девятой роты Камчатского егерского полка Егор Мартышин.

Во время Дунайской кампании, которой началась тогда война России с большей половиной Европы, было в одном сражении довольно много раненых и переполнился до отказа небольшой перевязочный пункт.

Врачи заметили тогда невысокого и немолодого солдата, раза три подходившего к дверям. Он заглядывал в операционную, но потом, крутнув головой и махнув рукой в знак бесполезности, уходил. А между тем все лицо его было в крови, хотя серые усталые глаза его смотрели сквозь это кровавое кружево совершенно спокойно.

Когда работа в операционной подходила уже к концу, один свободный врач послал за ним санитара вдогонку, чуть только он, еще раз заглянув в дверь, повернулся снова назад. Санитар привел раненого.

— Что это у тебя такое, дружище? — спросил врач.

Солдат только показал на свою щеку и открыл рот: говорить он не мог. Оказалось, что круглая, величиною с хороший лесной орех, турецкая пуля пробила ему щеку и застряла в языке, отчего язык сильно распух и потерял возможность ворочаться.

— Как же это пуля тебе в рот попала? — спросил врач.

Раненый молча развел руками, и за него ответил, улыбаясь, другой солдат, которому только что перевязали руку и ногу:

— Да ведь он, ваше благородие, песенник у нас… Шли, значит, мы в атаку, он и заведи: «Эх, зачем было город городить, да зачем было капусту садить?» Песня, известно, веселая, — под нее людям бойчее идется… А турки как раз, конечное дело, по нас за́лоп дали.

Когда пулю вырезали и опухоль языка несколько опала, спросил все-таки врач раненого песенника, почему он раза три подходил к дверям операционной и все уходил обратно.

— Да ведь, как сказать-то вам, — стыдно было, — с усилием ответит тот. — У других действительно, я сознаю, раны, а у меня что? Я вполне и пообождать мог.

Этот солдат был Егор Мартышин.

Лежали охотники-камчатцы в ложементах перед своим многотрудным редутом в середине марта. Шагах в двухстах от них в подобных же ложементах лежали французы.

День был теплый. Пахло молодой свежей травкой и парной, разомлевшей землей. Перестрелка шла вяло, так как незачем было тратить заряды ни тем, ни другим: ложементы и там и тут были устроены на совесть, и противники не могли за плотными насыпями прощупать друг друга пулями.

Но случилось так, что какой-то шальной заяц вздумал промчаться между ложементами во всю прыть, а один солдат-камчатец прицелился в него, выстрелил и попал. Заяц подпрыгнул так высоко, точно всем захотел показаться в последний миг своей жизни, и, грохнувшись оземь, лег неподвижно.

Солдат, его подстреливший, встал со штуцером в руке и снял свою фуражку без козырька. Это был у него как бы парламентерский жест, обращенный к французским стрелкам-зуавам, и значил этот жест приблизительно такое: «Разрешите, братцы, зайчика подобрать, так как получилось тут не то чтобы война, а чистая, можно сказать, охота!»

И разрешили. Жест этот был понят французами как нельзя лучше. Своеобразное перемирие установилось вдруг между стрелками с той и с другой стороны, пока камчатец добежал до зайца, взял его за задние ноги, показал французам и неторопливо пошел на свое место в ложементах, из-за которых высунулось поглядеть на него много улыбающихся лиц.

Только когда улегся он снова, положив рядом свою добычу, раздалось в его сторону несколько выстрелов, но больше для проформы.

Этот солдат-камчатец был тот же Егор Мартышин.

— Как же это ты так отчаялся подняться, Мартышин? — спрашивали его потом одноротцы.

— Да что же я?.. Конечно, само собой, подумал я тогда: ведь не оголтелый же он, француз, должен понять, думаю, что и я ведь в него не стрелял бы в таком разе: ведь я не ему вред доставил, а только зайцу… А раз если заяц, выходит, по всем правилам стал теперь мой, — должен я его забрать или нет?

— Ну, брат, турок бы тебе этого не спустил! — говорили ему.

— У меня об турке и разговору нет, — спокойно отозвался Мартышин. — Турок, известно, азиятец, — он этих делов тонких понять не может.

Назначен был командиром батальона в Камчатский полк на открывшуюся вакансию майор из другого полка и в первый же день накричал на одного солдата своего батальона. После выяснилось, что совсем незачем было на него кричать, но майор был человек вспыльчивый, а перестрелка на укреплении велась в то время жаркая.