Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

– Да нет. Просто из нас двоих никогда не знаешь заранее, кто кого бросит.

– Теперь все будет иначе.

– Не раньше конца года!

– Пожениться можно и раньше.

– Давай сперва отпразднуем встречу и новую разлуку. Так куда тебе ехать?

– Сперва в Рим. А оттуда на тысячемильную гонку по Италии. Через неделю. Тебе со мной нельзя. Это только езда, езда без конца и больше ничего, а сам ты под конец уже не человек, а только мотор и очередной участок трассы.

– И ты победишь?

– Нет, это для итальянцев гонка. Краччиола однажды выиграл, за «Мерседес», но обычно итальянцы никого не пропускают, между собой все делят. К тому же мы с Торриани от нашей команды только третьей машиной заявлены. На подхвате, если вдруг случится что. Можно мне остаться, пока ты переодеваешься?

Лилиан кивнула.

– Какое надеть? – спросила она.

– Какое-нибудь из тех, что были у меня в плену.

Она открыла чемодан.

– Вот это?

– Да. Я его люблю.

– Да ты его не видел никогда!

– На тебе нет. Но пару ночей оно у меня в номере провисело.

Лилиан вертелась с зеркальцем в руках.

– Правда?

– Так и быть, сознаюсь, – вздохнул Клерфэ. – Я развешивал твои платья по комнате и, как шаман, заклинал, чтобы ты вернулась. У тебя научился. Черная магия, но все-таки какое-никакое утешение и надежда. Мужчину-то женщина вполне может бросить, но свои платья – никогда.

Лилиан тем временем изучала в зеркальце свои глаза.

– Выходит, у тебя жили мои тени.

– Не тени – скорее сброшенные змеиные кожи.

– Вот уж не думала. Мне казалось, тебя другая женщина утешит.

– Пробовал. Но ты, похоже, меня сглазила. Для меня теперь другие женщины по сравнению с тобой – все равно что дешевая репродукция рядом с танцовщицей Дега.

Лилиан расхохоталась:

– Неужели как те страшные, толстые балетные крысы, которых он без конца рисовал?

– Нет. Как тот рисунок, что у Левалли дома висит. Ты же видела – там эта танцовщица как бы в полете, а лицо только угадывается и каждый может свою мечту в этом лице домыслить.

Лилиан отложила карандаши и тени.

– Так ведь для этого еще и фон подходящий нужен, верно? Когда все до последней мелочи прорисовано, для фантазии уже не остается места, ты это имеешь в виду?

– Да, – согласился Клерфэ. – Захватывает ведь только собственная мечта, а не чья-то чужая.

– Кого-то захватывает, а кого-то поглощает целиком.

– И то, и другое бывает. Это как во сне, перед пробуждением, когда все летишь, летишь куда-то в черную бездну. У тебя так бывает?

– Бывает, – кивнула Лилиан. – В санатории, после обеда, в мертвый час, который наш Крокодил сиестой называла, я почти каждый раз просыпалась с криком от того, что камнем в пропасть летела. Вино еще осталось?

Клерфэ подал ей бокал. Ее рука ласково легла ему на затылок.

– Как странно, – пробормотала она. – Ведь пока понимаешь, что ты падаешь, падаешь без конца, все равно остается надежда. Жизнь вообще любит парадоксы: тебе кажется, будто ты хозяин собственной судьбы, а на самом деле ты смешон и слаб и вот-вот рухнешь вниз; но когда ты на самом дне и, кажется, все пропало – жизнь вдруг заваливает тебя подарками. И никаких усилий не требуется – она сама за тобой бежит, как собачонка.

Клерфэ сел с ней рядом.

– Откуда ты все это знаешь?

– Да ну, болтаю просто так. Дурацкие истины, как и все на свете.

– Любовь тоже?

– Любовь одно, истина другое. Какая тут связь?

– Никакой. Скорее уж противоположность.

– Ну нет, – сказала Лилиан, вставая. – Противоположность любви – это смерть, а любовь горьковатый колдовской дурман, помогающий нам ненадолго забыть о смерти. Вот почему каждый, кто хоть что-то знает о смерти, знает кое-что и о любви. – Она надевала платье. – Это, кстати, еще одна дурацкая истина. Разве хоть кто-то что-нибудь знает о смерти?

– Никто. Кроме одного: смерть – противоположность жизни, но не любви, хотя даже это сомнительно.

Лилиан рассмеялась. Это снова был прежний Клерфэ.

– Знаешь, чего бы мне хотелось? – спросила она. – Жить десятью жизнями сразу.

Он погладил узкие бретельки ее платья.

– Чего ради? Все равно это будет только одна жизнь. Это как шахматист, дающий сеанс на десяти досках: соперники разные, но ведь с каждым он разыгрывает одну партию – свою собственную.

– Это я тоже уже успела понять.

– В Венеции?

– Да, но не так, как ты думаешь.

Они стояли у окна. Над Консьержерией догорал бледный багрянец заката.

– Вот бы можно было перетасовать всю свою жизнь, – задумчиво сказала Лилиан. – Прожить день или хотя бы час, как будто мне пятьдесят, еще час, будто мне тридцать, ну и еще часок восьмидесятилетней старушкой, и все это за один день, и не по порядку, а вразброс, как попало.