Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

– Я хочу быть с тобой. Доколе возможно. Все просто, разве нет?

– Нет. Это не способ.

– Хорошо. Скажем по-другому. Не хочу жить как раньше.

– Остепениться решил?

Клерфэ окинул взглядом развороченную постель.

– У тебя просто талант из всех слов выбирать самое мерзкое. Позволь, я скажу иначе. Я люблю тебя и хочу с тобой жить. Можешь смеяться над этим сколько угодно.

– Над этим я никогда не смеюсь. – Она вскинула на него глаза. В них стояли слезы. – Ах, Клерфэ! Угораздило же нас!

– Не говори. – Он встал, взял ее руки в свои. – А как мы были уверены, что уж с нами ничего такого не случится.

– Пусть так и будет! Оставь все как есть! Ты только разрушишь все!

– Да что разрушать-то?

«Все, – подумалось ей. – На крыльях бабочки не построить семейного счастья в Тулузе, даже если залить их в бетон. До чего же ослепляет эгоизм! В отношении любого другого мужчины он бы сразу меня понял, а в отношении себя слеп».

– Я ведь больна, Клерфэ, – наконец с трудом выдавила она.

– Это только еще один довод, что тебе не стоит оставаться одной.

Она молчала. «Борис, – думала она. – Борис меня бы понял. Но с чего вдруг Клерфэ заговорил как Борис? Уж он-то не Борис».

– Ну что, пойдем за «Джузеппе»? – спросила она.

– Я сам схожу. Подождешь?

– Подожду.

– Когда бы ты хотела поехать на Ривьеру? Поскорей?

– Да.

Клерфэ стоял у нее за спиной.

– У меня на Ривьере есть домик, правда, жуткая развалюха.

В зеркале она видела его лицо и его руки у себя на плечах.

– Ты, я погляжу, решил сегодня открываться только с неожиданной стороны.

– Но его можно перестроить, – продолжил Клерфэ.

– А продать нельзя?

– Ты бы сперва посмотрела.

– Хорошо, – бросила она с внезапным раздражением. – Когда будешь в отеле, распорядись, чтобы мне прислали мои чемоданы.

– Я сам их привезу.

Он ушел. Она осталась сидеть у окна, глядя на угасающий вечер. Рыбаки на берегу. Бродяги, раскладывающие на парапете набережной свой нехитрый ужин. «До чего же неисповедимы пути того, что зовется у людей любовью, – думала Лилиан. – Кажется, это Левалли уверял, будто за каждой юной вакханкой витает тень домохозяйки, а за весельчаком-ловеласом – будущий обыватель и собственник?» «Нет, это уж точно не для меня», – думала она. Но что случилось с Клерфэ? Не за то ли она его полюбила, что он хватается за жизнь, словно каждый миг – последний? Тулуза! Ее вдруг разобрал смех. Она всегда избегала говорить о своей болезни, полагая, что для здорового человека в этом есть что-то отталкивающее; а теперь вдруг ощутила, что и здоровый человек способен шокировать больного, как нувориш обедневшего аристократа. Ее не покидало саднящее чувство, будто сегодня Клерфэ в некотором роде ее предал, переметнулся на другую, более надежную и солидную сторону, куда ей самой путь заказан. Он ушел из стана обреченных, у него вдруг появилось будущее. «Может, потому я к нему и вернулась?» – спрашивала она себя и вдруг поняла, что плачет, – слезы лились тихо, легко, сами собой, – но при этом не чувствует себя несчастной. Просто казалось, верилось, что все продлится чуть дольше.

Клерфэ вернулся с чемоданами.

– Как же ты столько времени обходилась без вещей?

– Заказала новые. С одеждой это просто.

Это была ложь, но Лилиан вдруг ощутила некий, даже двойной резон посчитать ее правдой: во‐первых, она могла бы отпраздновать, что не умерла в Венеции, а во‐вторых, имеет право на мотовство хотя бы из протеста против намерения Клерфэ жениться на ней и осесть в Тулузе.

– Ты не позволишь подарить тебе несколько платьев? – спросил Клерфэ. – На сегодняшний день я, можно считать, почти богач.

– Уж не в честь ли будущей свадьбы?

– Совсем нет. В честь того, что ты сбежала в Венецию.

– Хорошо, можешь одно подарить. Так куда мы сегодня отправимся? В Булонском лесу уже можно поужинать на воздухе?

– Только если захватить пальто. А так пока прохладно. Но можем просто прокатиться. Лес едва подернут нежной зеленью, очарованием весны и голубой дымкой бензиновых выхлопов. В аллеях, особенно в боковых, полным-полно машин. И из открытых окон каждой так и реют знамена любви.

Лилиан выбрала черное полупрозрачное платье с багровой отделкой в мексиканском стиле и помахала им из окна.

– Да здравствует любовь! – сказала она. – Небесная и земная, великая и мимолетная, но только не та, что в Тулузе! Когда ты уезжаешь?

– Откуда ты знаешь, что я уезжаю? Смотришь календарь гонок?