Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

Лилиан сидела на трибуне. Она чувствовала напряжение и азарт стиснутых на скамейках зрителей и старалась ему не поддаваться, но совершенно себя от него оградить оказалось выше ее сил. Рев множества моторов оглушал в тысячу раз сильнее любой анестезии, через уши внедряясь в мозг, парализуя волю, отключая сознание и подчиняя его массовому психозу.

Лишь немного погодя, пообвыкнув, она опомнилась, и внезапно все снова встало на свои места. Адский шум теперь, казалось, отделился от происходящего. Он висел над трибунами сам по себе, а внизу сами по себе, проносились маленькие пестрые автомобильчики. И вообще все там было какое-то игрушечное – человечки в белых и цветных комбинезонах торопливо катили колеса и тележки-домкраты, капитаны, словно фантиками, сигналили флагами, табличками с цифрами и вымпелами, а всем этим командовал механический голос диктора из репродукторов, объявлявший минуты и секунды, – смысл его объявлений она даже постепенно стала понимать. Все это похоже на бега, а пожалуй, и на корриду – люди по доброй воле вовлекаются в игру с опасностью, где игрушкой – человеческая жизнь, а смертельный риск в полной мере осознается лишь непосредственными участниками.

Лилиан чувствовала: что-то в ней противится этому бездумному азарту. Слишком долго и слишком близко сама она живет на волосок от смерти, чтобы не ощущать фривольность подобной забавы. Вот так же детишки норовят перебежать дорогу перед самым носом проезжающей автомашины. Когда под колеса кидаются – и гибнут – безмозглые курицы, это еще куда ни шло, но когда курицам уподобляются люди, тут восторгаться нечем. Слишком серьезная штука жизнь, слишком серьезная штука смерть, чтобы с ними играться. И мужество вовсе не в бездумной удали, тогда это просто дурь, мужество – это когда ты осознаешь опасность.

– Клерфэ! – произнес кто-то рядом. – Где же Клерфэ?

Она вздрогнула:

– А что с ним?

– Да давно должен был пройти.

Зрители на трибуне заволновались. Лилиан видела – Торриани смотрит на нее снизу, машет ей, показывает на трассу, снова на нее оглядывается и знаками показывает, мол, все в порядке, ничего страшного. И вот это напугало ее больше всего. «Разбился!» – пронеслось в голове, и она замерла как пришибленная. Судьба ударила исподтишка, когда не ждешь, на каком-то из поворотов этой треклятой гонки. Секунды налились свинцом, минуты тянутся часами. Безумная карусель на белом полотне дороги казалась уже только страшным сном, в груди черной дырой зияла жуткая пустота – пустота ожидания. Наконец раздался механический голос из репродуктора:

– Машину Клерфэ, номер двенадцать, на повороте вынесло с трассы. Другой информации пока нет.

Лилиан медленно подняла голову. Все вроде бы по-прежнему – лучистая синева неба, нарядная пестрота трибун, белопенная кипень цветущей сицилийской весны – но где-то во всем этом образовалась бесцветное пятнышко, некая туманность вакуума, в котором вот сейчас, хватая ртом воздух, борется за жизнь Клерфэ, а может, уже и не борется. Всей своей до неправдоподобия жуткой осклизлой хваткой смерть уже подбирается к ней, неся с собой бездыханность, а потом и не постижимую человеческому разуму тишину – тишину небытия. Она обвела глазами всех вокруг. Неужто проказа этого знания незримо запятнала ее одну? Неужто только она одна ощущает это так, словно в ней самой начался распад всех клеток и каждая гибнет от удушья по отдельности, умирая собственной смертью? Она вглядывалась в лица. И не видела ничего, кроме жажды сенсации, сладострастного предвкушения чужой смерти, пусть не явного, пусть скрытого маской притворного сожаления и испуга, но и тайной радости, что роковая участь постигла другого, – эта радость ненадолго разгоняла флегму их чувств, как укол дигиталиса стимулирует на время работу слабого сердца.

– Клерфэ жив, – объявил диктор. – У него незначительная травма. Он сам вывел машину на трассу. Он продолжает гонку.

По рядам трибун, Лилиан хорошо это слышала, пробежал ропот. Она видела, как меняются лица людей. Теперь в них читалась смесь облегчения, радостного восхищения, но и разочарования. Молодец, выкарабкался, не дрогнул, дальше едет, что значит кураж! И каждый на трибунах в эти секунды ощутил кураж в себе, словно это он, несмотря ни на что, едет дальше, – сейчас даже распоследний мелкий жиголо чувствовал себя героем, даже рохля подкаблучник мнил себя презирающим смерть храбрецом. Жажда сенсации, верная спутница риска, выделила из тысяч надпочечников адреналин и погнала его в кровь зрителями. За этот впрыск они и платят, покупая билеты!