Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

– Никакое не самоубийство. Просто пришлось бы ехать медленнее.

– Пресвятая дева! Матерь божия! – продолжал молиться капитан. – Спали у Торелли тормозные колодки! Не так, чтоб разбился, упаси боже, пусть просто сойдет. Спаси и сохрани Вебера и Торриани! Пробей у Бордони бензобак! – Подобная, весьма своеобразная набожность одолевала его на каждой гонке; после финиша все снимало как рукой – он с легким сердцем становился прежним богохульником.

За круг до конца машина Торриани вдруг затормозила у пит-стопа. Сам Торриани лежал на руле почти без чувств.

– Что такое? – рявкнул капитан. – Не можете ехать? Что стряслось? Вытаскивайте его! Клерфэ! Пресвятая дева, царица небесная, матерь всех скорбящих, – да у него тепловой удар! Подумать только! Ведь еще совсем не жарко! Еще весна! Вы сможете его сменить? Машина…

Механики уже трудились вовсю.

– Клерфэ! – умолял капитан. – Один кружок только! Вебер перед вами третьим идет, не страшно, даже если мы пару минут потеряем. Все равно четвертыми удержимся. Живо в тачку! Господи боже мой, что за гонка!

Клерфэ уже сидел в машине. Он видел: Торриани совсем плох.

– Только доехать! – молился капитан. – Один кружок дотянуть! Четвертыми удержаться! Ну и Веберу третьим, конечно! А лучше вторым. И Бордони дырочку в бензобак! А еще, царица небесная, во всеблагой милости своей, ниспошли парочку пробитых покрышек остальным супостатам. Кровь Христова, напои меня!

«Один круг, – думал Клерфэ. – Когда-то же он кончится. А боль – боль терпимая. Это куда легче, чем в концлагере на кресте висеть. Я там паренька видел, так ему в Берлине на допросах все зубы до корней высверлили, чтобы он «сообщников», товарищей своих выдал. А он не выдал. Вебер впереди идет. Плевать, как я доеду. Как же, черта с два плевать! Ишь, как трасса петляет! Это же вам тачка, не самолет! Да жми ты на газ, черт побери! Аварии бояться – счастья не видать!»

Механический голос над трибунами объявил:

– Гонку снова продолжает Клерфэ. Торриани выбыл.

Лилиан видела промчавшуюся внизу машину. Успела разглядеть и перевязанное плечо. «Идиот! – думала она с яростью. – Мальчишка, и никогда не повзрослеет! Это лихачество, а не мужество. Опять ведь нарвется! Что они вообще знают о смерти, все эти удалые здоровяки? Вот те, что там, наверху, – те знают, каково это, за каждый глоток воздуха бороться, как за манну небесную». Кто-то сунул ей в ладонь визитную карточку. Отбросив картонный листочек, она встала. Да, она хочет уйти. Теперь вот сотни взглядов устремлены на нее. Словно сотни пустых стекляшек, поблескивающих на солнце. И ведь как внимательно смотрят! «Глаза-пустышки, – подумалось ей. – Смотрят, но не видят. Но разве так не всегда? Где иначе?» Ей снова вспомнился санаторий в снегах. «Да, там было по-другому. Там глаза знающие».

По ступенькам прохода она спускалась с трибун. «Что мне здесь надо, среди всех этих чужих людей?» – думала она и даже замерла на месте, будто остановленная резким порывом ветра. Вот именно, что мне здесь надо? Я хотела сюда вернуться, но разве возможно вернуться? Да, всеми фибрами души и сердца я хотела вернуться, – но разве теперь мне место здесь? Разве стала я такой же, как все эти люди? Она еще раз обвела глазами трибуны. Нет, пронеслось в голове, мне здесь не место! В тепло и уют прежнего неведения возврата нет. Прожитого и пережитого не отменишь. Темная тайна, открывшаяся ей и, похоже, в упор не замечаемая остальными, не дает себя забыть. Она всегда при тебе, и никуда от нее не деться. Странное чувство: будто прямо у нее на глазах, во всей бутафорской мишуре и позолоте, рухнули декорации красочного театрального представления, и взгляду открылись голые колосники. Это даже не отрезвление, а некий миг прозрения: возврата назад нет, и помощи извне не будет. Зато, и это она тоже ясно почувствовала, тем мощнее взметнулся ввысь единственный, последний фонтан силы, который ей еще остался, и эта сила, она знает, не будет больше тратить себя попусту, растекаясь по мелочам, а сольется воедино, пытаясь досягнуть до неба и бога. И пусть не досягнет – сам порыв стоит того, да и падение в танце тяжелой струистой воды, возвращение к самой себе, – разве это в своем роде уже не свершение? К самой себе, думала она. Как же далеко от себя надо уйти, как высоко устремиться, чтобы к себе вернуться!

И ей вдруг стало легко – как будто кто-то снял с плеч неведомую ношу. Да, нелепый груз отжившей ответственности упал на дощатые ступени трибун, и она переступила через него, как через сброшенное старое платье. Пусть рухнули пышные театральные декорации – колосники-то остались, и кто не убоится этого обнаженного остова, тот устоит, тот в силах выйти на пустые подмостки и сыграть свою драму, прожив сполна свой страх и свою отвагу. И сумеет в тысяче вариаций раскрыть всю безмерность своего одиночества, даже в любви, – ведь это пьеса поистине нескончаема. А сколько в ней перевоплощений! И ты в ней сам себе и актер, и зритель.