Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

Она открыла окно. Сию же секунду в комнату хлынул вой сирен, наполнил ее до краев. Девушка черным силуэтом стояла на фоне рассеянного света с улицы, закрепила крючками оконные створки – так больше шансов, что стекла не расколются от ударной волны разрывов. Потом вернулась к столу. Казалось, шум, словно бешеный поток, гнал ее перед собой.

– Я не хочу бежать, – крикнула она, перекрывая вой. – Неужели не понимаешь?

Гребер видел ее глаза. Они опять потемнели, как раньше у двери, и горели страстной силой. У него было такое чувство, будто он должен от чего-то обороняться, от этих глаз, от лица, от воя сирен и от хаоса, бушующего снаружи.

– Нет, – сказал он, – не понимаю. Ты только убиваешь себя. Если позицию нельзя удержать, ее оставляют. Солдаты быстро усваивают этот урок.

Неотрывно глядя на него, она запальчиво воскликнула:

– Вот и оставь ее! Оставь! И отцепись от меня!

Мимо него она попыталась добраться до двери. Он схватил ее за плечо. Она вырвалась. Оказалась сильнее, чем он ожидал.

– Подожди! – крикнул он. – Я пойду с тобой.

Вой гнал их перед собой. Он был повсюду – в комнате, в коридоре, в передней, на лестнице, отбивался от стен, гудел эхом, шел как бы со всех сторон, нигде от него не спастись, он не замирал в ушах и на коже, проникал внутрь, бурлил в крови, наполнял нервы и кости дрожью, гасил мысли.

– Где эта окаянная сирена? – крикнул Гребер на лестнице. – Она сводит с ума!

Входная дверь захлопнулась. На миг вой стал глуше.

– На соседней улице, – ответила Элизабет. – Нам надо в подвал на Карлсплац. Здешний, в доме, никуда не годится.

Тени бежали вниз по лестнице, с чемоданами и узлами. Вспыхнул карманный фонарик, осветил лицо Элизабет.

– Идемте с нами, если вы одна! – крикнул кто-то.

– Я не одна.

Мужчина поспешил дальше. Входная дверь опять распахнулась настежь. Повсюду из домов выбегали люди, словно оловянные солдатики, вытряхнутые из коробок. Дружинники гражданской обороны выкрикивали команды. Как амазонка, мимо промчалась женщина в красном шелковом халате, с развевающимися желтыми волосами. Несколько стариков плелись, держась за стены и разговаривая, но в раскатистом шуме расслышать их было невозможно, – увядшие рты словно разжевывали в кашу мертвые слова.

Наконец-то Карлсплац. У входа в бомбоубежище теснилась взбудораженная толпа. Дружинники, точно овчарки, метались вокруг, пытаясь навести порядок. Элизабет остановилась.

– Можно попробовать протиснуться сбоку, – сказал Гребер.

Она покачала головой:

– Давай подождем здесь.

Темная толпа сползала в потемках вниз по лестнице, исчезала под землей. Гребер взглянул на Элизабет. Надо же, она стояла совершенно спокойно, будто все это ее не касалось.

– А ты смелая, – сказал он.

Она подняла голову.

– Нет… просто боюсь подвала.

– Живо! Живо! – кричал один из дружинников. – Вниз! А вы что, ждете особого приглашения?

Подвал был большой, низкий, построенный на совесть, с подпорками, боковыми проходами и освещением. Кругом расставлены лавки, есть распорядители, некоторые прихватили с собой матрасы, одеяла, чемоданы, пакеты и раскладные стулья; жизнь под землей была уже вполне организована. Гребер огляделся. Впервые он вместе с гражданскими очутился в бомбоубежище. Впервые с женщинами и детьми. И впервые в Германии.

Блеклый голубоватый свет обесцвечивал лица, делал всех похожими на утопленников. Неподалеку Гребер заметил женщину в красном халате. Теперь халат стал фиолетовым, а волосы приобрели зеленоватый оттенок. Он посмотрел на Элизабет. Ее лицо тоже выглядело серым и осунувшимся, глаза тонули в тенях глазниц, волосы утратили блеск, казались мертвыми. Утопленники, подумал он. Утонувшие во лжи и страхе, загнанные под землю, в контрах со светом, с ясностью, с правдой.

Напротив него сидела женщина с двумя детьми. Дети жались к ее коленям. Лица у обоих плоские и невыразительные, как бы застывшие. Только глаза жили. Поблескивали в отсветах ламп, большие, широко открытые; когда вой и бешеный грохот зениток нарастали, усиливались, они смотрели на вход, потом скользили взглядом по низкому потолку, по стенам и снова к двери. Двигались небыстро, рывками, следовали за шумом, как глаза парализованных зверей, с трудом и все-таки свободно, проворно и вместе с тем в глубоком трансе, следовали и кружили, и в них отражался тусклый свет. Они не видели ни Гребера, ни даже матери; лишенные способности к узнаванию и выразительности, оба с безликой настороженностью следили за чем-то, чего не могли видеть: за грохотом, который мог оказаться смертью. Они были уже не настолько маленькие, чтобы не чуять опасность, и еще не настолько большие, чтобы разыгрывать бессмысленную храбрость. Сторожкие, беззащитные, отданные на произвол судьбы.