Федор Левин - Из глубин памяти

Гроза бушевала долго. Но вот стало светлеть, тучи уходили, молнии отдалялись, раскаты грома стихали, показалось голубое небо. По улицам бурными потоками бежала вода. Наконец все стихло. Эта великолепная гроза продолжалась два часа. Я вышел на улицу. Ливень вымыл город, вода унесла с собой в море весь мусор и пыль. Высокое солнце снова начало печь, под его лучами дымились влажная мостовая и плиты тротуара. Через час было снова сухо и жарко.

За три года жизни в Севастополе узнал я много интересных, примечательных людей. В райкоме одной из помощниц Карницовой была Люба Ступаченко. Небольшого роста, черноволосая, стриженая, толстенькая (чтоб не сказать толстуха), она была самым лучшим митинговым оратором. В дни первомайских, октябрьских праздников, выступая на площади перед демонстрантами, она говорила горячо, страстно, и голос ее далеко разносился вокруг (само собой разумеется, что никаких микрофонов тогда не было). Одним из преподавателей совпартшколы был Михаил Владимирович Кабакчи. Еще до 1917 года он участвовал в революционном движении, вел подпольную работу. От тех времен сохранил он удивительную способность исчезать в толпе. Иногда, идя по улице, я замечал впереди Кабакчи и ускорял шаг, чтобы его догнать. Но, шестым чувством ощутив, что на него смотрят, за ним идут, он бросался куда-то за спины прохожих, и я тут же терял его из виду. Когда я спросил его, как это получается, он сказал, что годы подполья выработали в нем особое чутье и он инстинктивно стремится скрыться, когда чувствует на себе внимательный взгляд.

Необычайным человеком был Плис. Я только и знаю его фамилию, никто не звал его по имени и отчеству. Он нигде и не работал и не умел работать, никогда не работал, его содержали младшие братья.

Плис был начетчиком. Маркса и Энгельса он знал наизусть, и, если при нем возникал какой-нибудь спор, он тотчас объяснял, что по этому вопросу написано у Маркса и Энгельса, и точнейше их цитировал. Он знал французский, английский, немецкий языки. Разумеется, он аккуратно читал газеты и журналы, способен был сколько угодно рассуждать на политические темы. Человек не от мира сего, добряк и «талмудист», Плис, в сущности, был «пикейным жилетом». В тридцатые годы он перебрался в Москву. Несколько раз я встречал его на улице Кирова, он был тот же, говорил только о политических событиях, комментировал их на все лады. Он почти голодал, ходил зимою в плаще. Когда началась война, Плис жил совсем заброшенный, один из старых товарищей его брата, видный чекист, нашел Плиса и увез его в эвакуацию. Дальнейшая судьба старика неизвестна, видимо, Плиса нет в живых. В 1970 году ему было бы около восьмидесяти пяти лет.

В Севастополе жили два брата Бабенчиковы — Павел Петрович и Владимир Петрович, учителя средней школы, страстные краеведы, удивительные знатоки истории Крыма, и в частности Севастополя, исходившие вдоль и поперек все его ближние и дальние окрестности. Люди весьма скромные, но одержимые энтузиасты, они вовлекали всех своих учеников в изучение края, их любили, а за глаза называли Палпет и Владпет.

Познакомили меня с Идой Лисичник. Она выросла в многодетной семье, и, так как с детства была хроменькая, родители решили ее учить. Одной ей изо всех детей дали настоящее образование. Она окончила вуз. Лисичник увлеклась эсперанто, входила в общество эсперантистов, вела переписку с зарубежными эсперантистами. Мы много спорили, я пытался убедить ее, что, как бы ни был удобен для связи разных народов искусственно созданный язык, он будет иметь ограниченное значение, на нем нельзя создавать художественную литературу. И вообще язык рождается жизнью народа, его историческим бытием, и с живым языком никогда не сравнится язык, созданный в реторте. Мне не удавалось ее убедить, но и я оставался непоколебим.

Любопытной фигурой был Борис Шабер. Сторонник Лефа, он затеял организацию литературных кружков, развернул кипучую деятельность. Горячо пропагандировал Маяковского, и это было главной его заслугой. Он организовал встречу с литераторами-симферопольцами, в числе которых в Севастополь приезжал Степан Щипачев. Высокий, худой, он ходил в длинной красноармейской шинели, в буденовке. Спустя несколько лет я встретил его в Москве и напомнил о том, как он читал свои стихи на литературном вечере в Севастополе.

В райком часто приходил дядя Миша — все его так называли, Михаил Лебедев, моряк, большевик, могучего сложения, необыкновенной силы, — ладони у него были широкие, пальцы крупные, толстые, — посвятил себя изучению революционного движения в Черноморском флоте. Он бережно собирал все, что мог узнать нового о восстании броненосца «Потемкин», об «Очакове» и других кораблях, преклонялся перед Частником и Матюшенко, перед лейтенантом Шмидтом и мог без конца рассказывать о них. Был он много старше меня, помнится, уже подходил к пятидесяти, но таким крепышам нет износу. Через тридцать лет я встретил его в Москве таким же, только в темных очках. Он перевалил за восемьдесят, но так же крепка была его рука, с тем же воодушевлением говорил он о своих занятиях историей революции. И такая знакомая привычка: скажет несколько слов и замолчит, а губы вытянет и сложит трубочкой, как будто собирается не то свистнуть, не то подудеть. Прекрасный и трогательный старик.