Федор Левин - Из глубин памяти

Однажды «космисты» слушали нас, гостей. Этот вечер устроил Крайский. Я читал свое Стихотворение «Ледяшки», мне аплодировали, и потом Василий Князев подозвал меня и похвалил. Не откажу себе в тщеславном удовольствии привести эти стихи, пусть читатель простит меня.

На одном из собраний «космистов» появился невысокий и худенький паренек в красноармейской форме. Он читал свои стихи, неожиданно зрелые, «цветастые», с народными северными словами и образами. Это был Александр Прокофьев.

Иногда — очень редко — в клубе Комвуза устраивались литературные вечера. Я помню особенно два из них. Приехавший из Москвы Александр Безыменский читал поэму «Комсомолия». Клуб был полон, студенты сидели и стояли, даже на подоконниках. Впечатление поэма произвела такое, какое современный читатель уже не может от нее испытать. Она была написана про нас. Мы тогда были не слишком искушены в литературе и попросту не замечали тех недоделок, которые я теперь так ясно вижу в этом произведении: слабые рифмы, натянутые, порою надуманные сравнения, метафоры, неточно выбранные слова. Но никто до Безыменского и после него не передал так непосредственно атмосферы комсомола первых лет революции и гражданской войны: душевного подъема, веселости, задора, товарищества, какой-то отчаянной лихости, самоотверженности, пренебрежения ко всем испытаниям голода, холода, ко всем опасностям, подстерегавшим каждый час на фронте и в тылу, беззаветной преданности пролетариату, партии, Ленину. Все это неповторимое сочетание — неповторимое потому, что ушла в историческое прошлое вся обстановка тех лет, изменился характер самой жизни, — отразилось в поэме Безыменского. Даже сама шершавость, «непричесанность» стиха, несовершенство композиции, «жаргон» тех лет — все это воспринималось как нечто удивительно естественное.

Конечно, Безыменский мог бы, вероятно, теперь что-то улучшить, переделать, переписать, но мне думается, что при этом было бы утеряно нечто драгоценное, колорит и дух времени, его живое ощущение. Написал же Безыменский новый текст своей песни «Молодая гвардия», ставшей комсомольским гимном, а вот не привился он, поют прежний, «устарелый».

Безыменский читал так, как читает и теперь, не читал, а кричал, горланил, — только голос у него был тогда не хриплый, а звонкий, молодой. Слушали его раскрыв рты, со смехом, радостными возгласами, восклицаниями восторга, а когда он прочел, вернее, бросил в зал последние строки:

ребята и девушки встали и шумно хлопали. Безыменского обступили, что-то ему кричали, он долго не мог уйти. На вечерах «космистов» я ничего подобного не видел. Там все-таки был кружок, группа, здесь трибун на площади.

Другой вечер в том же зале был отдан целой плеяде писателей, преимущественно «Серапионовым братьям». Читал молодой Константин Федин с удивительно ясными голубыми глазами и легкой улыбкой, в которой светились и ум, и лукавство, и любезность. Читал темноволосый худой Михаил Слонимский. Серьезная проза в большой аудитории читается и слушается нелегко, она не для эстрады, писателям-прозаикам это известно на опыте.

Особый успех имел Михаил Зощенко. Брюнет, смуглый до цвета кофе с молоком, с матовой кожей и блестящими глазами, чем-то похожий на индуса, он читал свою знаменитую «Аристократку», «Волчок».

Слушатели погибали от смеха — смеялись до колик, падали друг на друга, задыхались. Впечатление усиливалось еще и тем, как Зощенко читал. Он был совершенно серьезен, ни разу не улыбнулся, читал ровным голосом, и когда ему приходилось останавливаться, так как взрывы смеха заглушали чтение, то Михаил Михайлович глядел на слушателей и с некоторым даже удивлением и вроде недовольством: что это-де с вами такое и почему вы, собственно, смеетесь, ничего смешного тут нет и с вашей стороны даже странно и невежливо смеяться и мешать мне читать.