Федор Левин - Из глубин памяти

Через несколько месяцев Тупалова снова пришла ко мне. Она узнала о нелегком положении, в котором временно находился тогда поэт Борис К. Познакомилась с ним, слушала его стихи, восторгалась ими и загорелась желанием помочь поэту. Ходила в Союз писателей, в издательства и ко мне пришла с тем же.

Одета она была плохо, сидела у меня в стареньком пальто, в потрепанных мальчишечьих ботинках, но заботилась не о себе, а о поэте, ходила к писателям и просила для него денег и еды. И ведь ни крошки не брала себе. А К. в тот период сильно пил, опустился. Прошло немало времени, пока он перестал пить, вновь стал человеком. И может быть, бескорыстная забота Митьки сыграла тут большую роль, чем укоры и слезы его жены, которая не могла с ним справиться.

Поэту помогли, его книгу издали, он снова стал печататься. И Митька опять осталась без дела.

— Почему ты не училась петь? — спросил я. — Ведь у тебя был такой чудесный голос!

— Почему? А меня тогда пригласили в консерваторию. Руководительница нашего студенческого хора об этом хлопотала. Она настаивала: «Иди, тебя прослушают». Ну я пошла ради интереса. Попросили меня спеть, что я знаю. Я спела две песни. Проверили слух. И сказали: мы вас принимаем. А я отказалась. Тут стали меня уговаривать: у вас редкий голос, перед вами большое будущее. А я ни в какую. Ну не смешно ли? Революция, а я буду учиться петь. Разве это дело для комсомолки, коммунистки? Конечно, дура была.

И Митька невесело посмеялась над собой.

— Ну, а потом, потом?

Она махнула рукой:

— Прошли годы, а я курила, простуживалась. Правда, голос не пострадал. Но все равно поздно.

Митька приходила ко мне еще несколько раз. Жить ей было трудно, неуютно, пусто. Она не находила себе места в жизни, все куда-то рвалась.

В конце концов о ней стала заботиться сестра, у которой Митька жила.

Вот уже лет десять, как я не знаю о ней ничего. Она не звонит, не приходит. Жива ли?

В 1922–1924 годах я учился в Петроградском коммунистическом университете. Он занимал Таврический дворец. Мы ходили по коридорам и залам, свидетелям многих событий русской истории восемнадцатого, девятнадцатого и начала двадцатого века. Мы уславливались о встречах друг с другом на перекрестке всех путей и дорог здания — под сводами восьмиугольного купольного зала. Мы прогуливались по огромному продолговатому залу с ионическими колоннами и великолепными люстрами. Воображение рисовало нам картины прошлого, когда здесь, во дворце екатерининского вельможи, богатейшего и могущественнейшего Потемкина, давались пышные балы, шли в менуэте дамы в фижмах и кринолинах и кавалеры в пудреных париках, одетые в блестящие, расшитые золотом костюмы, короткие штаны и башмаки с пряжками на французский манер.

Наши общие собрания и общекурсовые лекции происходили в устроенном на месте дворцового зимнего сада гигантском круглом зале, где в свое время заседала Государственная дума, а после Февральской революции — Петроградский Совет. Мы сидели на расположенных амфитеатром скамьях, и наши тетради лежали на тех пюпитрах, которыми еще так недавно яростно стучали черносотенцы, устраивая обструкции большевистским ораторам.

Какие бури кипели здесь в первые Дни революции, когда к Таврическому дворцу шли бесконечные демонстрации рабочих, солдат, матросов, и потом, когда здесь заседал Петроградский Совет, а по коридорам день и ночь текли людские потоки.

Здесь выступил Ленин.

Да, многое видели эти стены!

Теперь они были отданы нам, коммунистам и комсомольцам, большинство которых только что демобилизовались после гражданской войны и явились сюда учиться. Мы были плохо одеты, носили косоворотки, куртки, гимнастерки, кепки, фуражки, косынки, но не обращали на бытовые невзгоды ни малейшего внимания. Мы горели пламенем революционного энтузиазма, до сих пор обжигающим мое сердце, когда я вспоминаю о том времени.

Я помню, как гудел этот огромный зал на митинге протеста против ультиматума Керзона. Помню, как выступала здесь Клара Цеткин, уже тогда очень старая. Перед началом собрания она сидела на центральной трибуне, окруженная несколькими старыми большевичками. Ей предоставили слово, она с усилием поднялась, поддерживаемая с двух сторон, и заговорила, упираясь руками в трибуну. Голос Клары Цеткин звучал вначале тихо, глухо, надтреснуто, потом он начал крепнуть, наливаться металлом. Глаза ее загорелись, голова поднялась выше. Правая рука ее оторвалась от трибуны и взлетела вверх. Через минуту Цеткин жестикулировала уже обеими руками.