Федор Левин - Из глубин памяти

Со всех четырех прямых сторон на площадь глядели дома — лучшие в городе, — дома здешних купцов, торговавших многие годы просом, подсолнухом, хлебом. Самым богатым был Иван Ильич Сидоров. Вечернее гулянье молодежи начиналось с наступлением сумерек. Ходили только по двум смежным порядкам. Один называли Брехаловкой, другой — Сердцебиловкой. Из площади во все стороны вытекало несколько улиц.

Когда мы приехали, площадь была пуста. Ветер тащил солому и палые листья, вороны и голуби бродили возле церкви, суетились воробьи. Мы разыскали чайную. Нам дали колбасы, хлеба и чаю без сахара. Заведующая, полная строгая женщина, похожая на учительницу, вступила в разговор с моей матерью, из задней комнаты вышел сын заведующей, худой юноша. Это был Митя Чусов, с которым впоследствии я близко познакомился.

Из чайной мы пошли к Образцову. Он жил в доме с палисадником. Мать зашла в его квартиру, мы ожидали у калитки с вещами. Через десять минут мать вышла. Конечно, мы нужны были Образцову как прошлогодний снег. Он сказал, что в Нижнедевицке жить негде, надо поселиться в деревне. Все это было вовсе уж нелепо, но мы действительно пошли в деревню Лог, в нескольких километрах от города, и нас пустил к себе молодой крестьянин за двадцатку в месяц. Осень и зиму мы прожили у него.

Все его жилье состояло из сеней и собственно хаты, треть которой занимала печь. Мы жили вместе с хозяевами. Он был молод, беден, весел, женат всего года четыре. Старшей девочке исполнилось три года, младшая только начинала ходить. Жена нашего хозяина была, как я теперь понимаю, удивительная красавица с лицом итальянской мадонны, миндалевидными карими глазами.

День проходил в хлопотах. На ночь на земляной пол настилали свежую солому, на нее клали рядно и ложились спать, укрываясь одеялами и пальто.

В первые же дни на нас, петроградских, городских, приходили как бы невзначай поглядеть: что за люди, чем дышат? В воскресенье днем вдруг явилась целая ватага девок и парней, их набилась полная хата. Они расселись на конике, стояли, перекидывались шутками, лузгали подсолнухи, щедро угощали нас. На самом видном месте села здоровая крупная светловолосая девица с голубыми глазами и белым полным лицом. Она знала себе цену, держалась королевой, подруги и парни вились вокруг нее. Звали ее Паша, и была она так пышна и сильна, что казалась не девушкой восемнадцати лет, а взрослой женщиной. Мне она совершенно не понравилась. Уже спустя немало времени, когда я со всеми познакомился, парни как-то спросили меня, кто из девок, по-моему, всех лучше и красивей. Через дом от нас жила худенькая, черная, цыганистая девушка Катя с жаркими, слегка косящими глазами. Я назвал ее. Меня подняли на смех: «Ну и сказал, ну и нашел! Да разве можно сравнить с Пашей?» Кате, конечно, сказали, что я считаю ее самой красивой, ей самой это казалось смешным или нелепым, но с тех пор она здоровалась со мной с особым смешком и лукавством.

…Вся ватага как внезапно пришла, так же вся сразу ушла. Паша поднялась, все за нею, и — в дверь, а на полу остался ковер шелухи, которую потом смели веником.

По соседству жили и другие девки. Днем они были строги и глядели только искоса, быстрым взглядом. А вечером, как темнело, приходили гурьбой под окно, звали выйти и в черном мраке плясали и пели частушки, да еще и соромные.

Логовских называли щекунами и щекухами, потому что они вместо «что» говорили «що». Жителей соседнего села Кучугуры называли «ёнками», — они вместо «он» говорили «ён».

Хозяин наш был чудный рассказчик. Он показывал фотографию старшего брата, убитого на войне, говорил о его необыкновенной силе, о том, что он был первым кулачным бойцом на всю их большую деревню, растянувшуюся километра на четыре вдоль реки. На фотографии брат был снят с двумя товарищами, все трое в солдатской форме. Рядом с ними он действительно выделялся, был на голову выше и необыкновенно широк в плечах. На груди его виднелся Георгиевский крест. А уж дед, по словам хозяина, был такой богатырь, что и поискать. На кулачных боях бил, вернее, толкал противников ладонью, толкнет одного, тот летит и трех-четырех сбивает. Кулаком дед не бил, опасался убить. Только однажды, когда дрались с городскими: приказчиками, мясниками, грузчиками, — те привезли какого-то знаменитого бойца из Старого Оскола, а то логовские всегда побивали городских. Оскольский боец стал в первом ряду в середину, начал махать кулаками, и городские погнали логовских. Послали за дедом, а уж пока он явился, логовские далеко отступили. Он собрал их и пошел на оскольского бойца. Толкнул ладонью, тот устоял и сам крепко ударил. Дед стукнул кулаком, сломал противнику два ребра, тот упал. Лежачих не бьют. Но стена противников рассыпалась, логовские погнали городских и снова одолели их. А еще был случай. Дед шел домой пьяный, ночью, в темноте, встретилась ему спутанная лошадь, он ударил ее в лоб кулаком и убил. И еще был рассказ про деда. Ездил он зимою с мужиками в извоз, на санях, возили в Воронеж зерно от купцов. На сани клали двадцать пять — тридцать пудов. Приехали на постоялый к вечеру, распрягли коней, поужинали, легли спать. Утром встали пораньше, хотели выехать, да куда там. Весь двор заставлен санями тех, кто приехал вчера позже их. Надо ждать, пока те запрягут да уедут. Но дед сказал: «Вы, мужики, закусывайте, а я сейчас». Он вышел во двор, через полчаса вернулся. Другие приезжие еще спали. Дед позавтракал и говорит: «Пошли запрягать!» Вышли мужики за ним во двор, видят, чужие сани с кладью понаставлены друг на дружку, в два, а то и в три этажа, образовался проезд. Это сделал дед в одиночку. Они запрягли лошадей и уехали. Рассказывали потом, что другие мужики, как проснулись, вшестером сани с саней снимали. И ругались же!