Федор Левин - Из глубин памяти

До Москвы мы ехали как обычно: удобно, в пассажирских вагонах, с плацкартами. В Москве началось невообразимое. Мы сидели на Рязанском вокзале, запруженном, кишевшем людьми. О поездах ничего не было известно. Отец куда-то приходил, уходил, узнавал. Он дал носильщику денег. Ночью тот пришел за нами. С вещами мы шли за ним по темным путям, спотыкаясь на шпалах. Подошли к темному составу теплушек, носильщик помог нам забраться в вагон. Здесь уже было немало народу. Затем, через час или два, состав подали к перрону, толпа штурмом брала вагоны, нашу теплушку тоже заполнили до отказа. Наконец глубокой ночью мы поехали.

В Ряжске отец выскочил из вагона, куда-то побежал, принес хлеба и студня. Мы поели. Поезд отправился дальше. Он шел не спеша, подолгу стоял. Где-то южнее в вагон сел молодой худощавый парень с усами, в военной форме, в солдатской папахе. Он ел белый хлеб, которого мы давно уже в глаза не видели. Его спрашивали, где же есть такой белый хлеб, и он всем отвечал: «За Лисками!» И это «за Лисками» звучало в его устах очень вкусно, и Лиски казались неведомой обетованной землей.

В Воронеже мы дня три сидели на вокзале. Отец ходил в город, возвращался. Стало ясно, что из его разговоров ничего путного не выходит, устроиться здесь невозможно, никто ему ничем не помогает. Я помню воронежский вокзал, огромные скамьи с буквами ЮВЖД, пустой буфет и громадный холодный самовар над стойкой. Время от времени в зал входил сторож в форме, хриплым голосом он размеренно возглашал: «Вта-рой зва-нок, Графская — Анна, поезд стоит на втаром путе!»

Наконец все решилось. Отцу посоветовали отправить нас в уездный город Нижнедевицк, дали письмо к тамошнему бухгалтеру Образцову. Отец посадил нас в поезд, помахал на прощанье рукою. Сам он, как потом мы узнали, благополучно возвратился в Петроград.

Мы сошли на станции Нижнедевицк. В маленьком зале ожидания, при свете тусклого керосинового фонаря, я увидел сцену, которая запомнилась мне навсегда. На столе сидела девушка, свесив ладные ножки в туфельках. Кудрявый парень, навеселе, с гармошкой, вытянулся, лежа на столешнице, положив голову ей на колени. Она перебирала пальцами его светлые кудри. Он уходил в армию она его провожала. Не смущаясь посторонними взглядами, она бережно поддерживала голову парня, он что-то бормотал ей, девушка нагибалась, слушала, отвечала тихо и серьезно и, выпрямившись, печально смотрела перед собой. Она казалась мне удивительно красивой, и я завидовал парню. Он был небрежен и развязен, а она как будто и не замечала его грубоватости, она его любила. Меня еще никто не любил.

С попутной подводой утром поехали мы в город по булыжному шоссе. Было пасмурно, прохладно, порою моросил дождь. Вокруг лежали ровные пустые поля, хлеб уже убрали. Часа через три показался Нижнедевицк.

Так из голодного и холодного, но бурлящего, как огромный котел, Петрограда перенесся я за считанные дни в глубинку средней России, казавшуюся тихой и отдаленной от всего мира. Трудно даже представить себе, как я был юн, наивен, неопытен, далек от народной жизни и политически неграмотен. Желтопухий цыпленок — вот кто я был тогда, несмотря на всю мою уже в те времена литературную начитанность. Здесь, в Нижнедевицке, я столкнулся с реальной действительностью русской жизни, здесь началось мое сознательное бытие. Я прожил тут почти два года и отсюда в июне 1920-го по призыву пошел в Красную Армию. Нижнедевицк сыграл в моей судьбе, в формировании моей личности громадную роль.

Этот городок, который «на карте генеральной кружком отмечен не всегда», находится в шестидесяти — семидесяти километрах от Воронежа, в восемнадцати от станции Нижнедевицк…

На въезде справа увидел я за оградой с просветами, будто сложенной из детских кубиков, старые каменные здания земства. Мимо одноэтажных домиков добрались мы до необъятной площади. Посредине, пузатая, как самовар, высилась огромная церковь, рядом приютилось здание казначейства, тут же милиция и тюрьма. Площадь была пуста и вся усыпана соломой, клочьями сена, навозом — следами воскресного базара. Я часто бывал впоследствии на этих базарах в праздничные дни, мне нравилось толкаться в шумной, крикливой толпе. Телеги, телеги, телеги с поднятыми вверх оглоблями, привязанные к задкам лошади, жующие сено или мотающие головами, на которые надеты торбы с овсом. Мычат коровы, кукарекают петухи, кудахчут куры, визжат поросята, хрюкают свиньи, мемекают овцы. Повсюду снуют мужики в бурых самодельных халатах овечьей шерсти, в веревочных чунях, с кнутами в руках, со старыми трепаными шапками на кудлатых головах. И всюду бабы и девушки, здоровые, бойкие, румяные, нарядные, в клетчатых паневах, в цветастых платках, в сборчатых полушубках. По нарядам, по тому, как повязан платок, я научился потом различать логовских, кучугуровских, першинских, туровских, роговатских женщин. Сияли белозубые улыбки, лукаво смотрели глаза.