Федор Левин - Из глубин памяти

— Ты новичок?

— Новичок, — ответил я, не подозревая ничего худого.

— На тебе щелчок!

Он щелкнул меня в лоб и умчался.

Прозвенел звонок, самые догадливые бросились в класс занимать места, я не спешил. Мне досталась парта где-то в середине. У соседа оказались пухлые щеки, румяные, как яблочки. Потом он получил от нашего математика Леонида Германовича Малиса прозвище «Пузырь». Фамилия «Пузыря» была Кудрявцев.

Но это все только обстоятельства.

В класс вошел учитель с журналом в руках. Мы встали, он поздоровался, мы вразнобой ответили: «Здравствуйте!», он сказал: «Садитесь!» — и мы сели.

— Я ваш классный наставник. Меня зовут Яков Иванович.

Классный наставник был худ, сутул, черноволос и всем своим обликом походил на семинариста или разночинца шестидесятых годов.

Он начал перекличку. Каждый названный вставал, Яков Иванович всматривался в него, стараясь запомнить, спрашивал, какие отметки получены на вступительных экзаменах по арифметике, русскому устному, русскому письменному и закону божию. Дошел черед до меня. На вопрос об отметках я, пожав плечами, ответил:

— Конечно, все пятерки.

— Почему «конечно»? — спросил он.

— Я еврей; иначе меня бы не приняли.

С любопытством посмотрел он на меня.

— Хорошо, садись.

Перекличка закончилась. Он объяснил, что у нас еще нет расписания и сегодня будет только три урока. Затем, посмотрев на часы, Яков Иванович вытащил откуда-то никем не замеченную до того книгу.

— У нас есть время, и я вам почитаю. Сидите тихо и слушайте.

В мои неполные десять лет я не только давно умел хорошо читать, но и прочел много книг.

И, конечно, кроме совсем уже «малышовых» читал Жюля Верна, Луи Буссенара, Луи Жаколио, Фенимора Купера, Конан Дойла, Густава Эмара, Стивенсона и других авторов в том же приключенческом роде. Но разве это было чтение? Это было проглатывание, чтобы скорее добраться до развязки запутанных узлов, до раскрытия интриги. Никогда не читал я медленно, не вслушивался в слова и фразы.

А тут вдруг зазвучал неторопливый, хрипловатый голос.

«Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями».

Я еще не знал тогда, что это — из «Капитанской дочки»: буран, встреча Гринева с Пугачевым. Я был заворожен этой невероятной, неслыханной прозой, ее лаконизмом, простотой, зримостью рисуемой картины, ритмом ее движения, чистотой и прелестью языка — всей той красотой, которая сразу взяла меня в плен. Дыхание пушкинского гения коснулось меня. Должно быть, именно с той минуты и навсегда полюбил я прозу сжатую, скупую, легкую, живописную в своей выразительной простоте, такую, как проза Пушкина, Лермонтова, Чехова, Бунина, лучших новелл Бабеля…

Яков Иванович читал именно так, как и надо читать вслух. Не актер, играющий своим голосом, исполняющий диалоги персонажей, как роли на сцене, а чтец в высшем роде.

Я ничего не видел и не слышал вокруг. Класс исчез. Были: буран, кибитка, Пугачев, Савельич…

«Я опустил циновку, закутался в шубу и задремал, убаюканный пением бури и качкою тихой езды».

Яков Иванович прочел эти строки и замолк. Последние слова прозвучали, как стихи. Они и были стихами — разве не анапестом, переходящим в амфибрахий?

Я очнулся. Еще минута, прозвучал звонок, все бросились к двери, в зал. Тишина сменилась слитным, мощным звенящим и жужжащим гулом, какой возникает, когда говорят, кричат, бегают, смеются сотни мальчишек.

Вот в этот день я ощутил, что такое художественная литература, что такое слово, что такое красота.

Может быть, именно поэтому после многих перипетий моей жизни, уводивших меня от литературы, я в конце концов все же обратился к ней, и только к ней.

Трамвай замедлил ход и остановился. Кондукторша объявила:

— Круглый пруд!

Я глянул в окно. Нет никакого пруда. Просто пересеклись под прямым углом две улицы — 2-й Муринский проспект и Институтская. И вот уже трамвай понесся дальше.

А пруд был. Там, где сейчас ровно бегут рельсы, стояла старая деревянная церковь, вокруг густо росли деревья и кусты, а за ними сквозь все затоплявшую листву блестело круглое зеркало воды. Зимою пруд только угадывался под толстым белейшим снежным покровом. Ни летом, ни зимой я никого не видел, хотя не раз глядел в щели высокого плотного забора, окружавшего эту тихую обитель. Паровик, тащивший три вагона, медленно огибал круглый забор слева или справа и снова выходил на прямую, на проспект. В начале века его сменил трамвай, но и он не мог спугнуть тишину этого места.