Федор Левин - Из глубин памяти

Олеша ответил мне с полной откровенностью, возбужденно, горячо, но с чувством горечи:

— А что мне писать? Я не могу. Конечно, мне ничего не стоит написать, как Иван Иваныч сел в поезд, поехал в Киев и там женился. Но зачем? Кому это нужно? Разве это литература? Моя тема кончилась, ушла. Тема «Зависти», «Списка благодеяний». А новой у меня пока нет. Вы знаете жизнь? Нынешнюю жизнь? Я ее не знаю. Она изменилась. Все теперь другое.

Он замолчал.

Я пытался уверить Олешу, что он слишком мрачно смотрит на себя, что он знает жизнь. Но я делал это только «для очистки совести», по инерции, у меня не было аргументов, только желание подбодрить его. Олеша махнул рукой… и я умолк. Потом поспешил перевести разговор на другое.

— Извините, я задержал вас, — сказал он, — вы шли куда-то по делам. Извините…

Другой раз все было почти так же. Я встретил Олешу в самом начале улицы Горького, у «Националя», и мы вместе прошли вверх до Центрального телеграфа и постояли там. Мимо нас бежала непрерывная и шумная, переменчивая толпа, шли, разговаривая, хохоча, перекликаясь, юноши, девушки… Олеша взял меня за руку:

— Послушайте! Посмотрите! Вы знаете, что это за люди? Вот эта молодежь. О чем они думают? Чего хотят? Знают ли они, что такое Равель? Известен ли им Перуджино? Что они читают? Сохранят ли они великую культуру прошлого или им дела нет до нее? До Рублева?

Олеша волновался.

— Что вы, Юрий Карлович! — воскликнул я. — Неужели вы думаете, что они хуже нас? Конечно, среди них есть всякие, но и наше поколение было неоднородно. Пожилым людям всегда кажется, что нынешние молодые хуже. Наши деды и отцы так думали и о нас. Это аберрация, и не вам ей поддаваться.

— Я понимаю, — сказал мягко Олеша. — Но мне иногда кажется, что им недорога культура, что они живут совсем другим, что они спешат и у них нет времени. Впрочем, может быть, вы правы. Просто я их не знаю. Как их узнать?!

Видно было, что мысль о новом поколении, о молодежи, о преемственности культуры гвоздем засела в его голове и мучает его.

В добавление эпизод, о котором мне рассказывали другие.

Дело было в двадцатых годах во время нэпа. Маяковский и Юрий Олеша вместе вышли из «низка» — на Тверской. Возле памятника Пушкину вдоль Тверского бульвара стояла вереница лихачей: щегольские лакированные пролетки на дутых шинах, сытые, крепкие рысаки. Лихачи величественно сидели на козлах. Известно было, что они люди солидные, знающие себе цену, невозмутимая извозчичья аристократия, с некоторым пренебрежением поглядывающая на все, что суетится вокруг и ниже ее.

Вдруг Маяковский оживился:

— Хотите, я сейчас выведу их из олимпийского спокойствия? Я скажу им такое, что они зашумят, начнут плеваться и ругаться, как простые извозчики.

— Не выйдет, — сказал Олеша.

— Пари! — воскликнул Маяковский.

Ударились об заклад. Подошли поближе.

И Маяковский пророкотал своим могучим, чудесным, далеко разнесшимся голосом:

— Из-воз-чик! Ко-мод в Соколь-ники! Сколько?

Такого оскорбления и унижения лихачи снести не могли.

Маяковский выиграл пари.

В Доме литераторов в этот вечер кого-то чествовали. Было это в тридцатые годы, нынешнего нового здания еще не существовало, его построили уже после войны. Клуб писателей (так он тогда назывался) занимал известный олсуфьевский особняк (улица Воровского, 50), и все собрания, встречи, торжества происходили в большом высоком зале с дубовыми панелями, существующем и ныне.

Алексей Силыч Новиков-Прибой пришел рано, почти никого еще не было. По узкой лестнице спустился в гардеробную. На вешалках висело всего три-четыре пальто. Гардеробщик Афоня куда-то отлучился. Алексей Силыч не стал его дожидаться. Он неторопливо разделся, повесил свое пальто и шапку, взял номерок, подошел к зеркалу, поправил усы и повернулся, чтобы идти наверх. Одет он был как обычно: черные брюки, моряцкий китель с желтыми металлическими пуговицами. С гладко обритой головой, лицом, на котором оставлены были только усы, он походил на отставного боцмана. Замечу, что до революции такие отставники частенько служили швейцарами и гардеробщиками, ордена и медали на груди свидетельствовали о пройденной ими боевой службе.

Новиков-Прибой внешне отличался от них лишь тем, что ни орденов, ни медалей не носил.

Не успел Алексей Силыч и шагу ступить от зеркала, как сверху сбежала какая-то разодетая и накрашенная дамочка. Бросив сумочку на барьер, она повернулась спиною к замешкавшемуся Алексею Силычу и одним движением сбросила ему на руки свою шубку. Он еле успел подхватить это меховое изделие, чтоб оно на пол не упало. В лицо ему пахнуло духами и пудрой. Алексей Силыч мгновенно понял, что надушенная и лихая дамочка приняла его за гардеробщика. Не моргнув глазом, он спокойно понес шубку за барьер, повесил ее на крючок, разместил там же шапочку, пристроил боты, дождался, пока дамочка оглядела себя в зеркале и поправила волосы, и дал ей номерок. Она схватила свою сумочку, сунула на барьер бумажный рубль и упорхнула наверх. Выждав две-три минуты, Новиков-Прибой спокойно отправился следом за нею. В зал он, однако, сразу не пошел, а держался в коридоре, ожидая, когда приток посетителей заметно увеличится. Когда зал стал быстро наполняться, Алексей Силыч уселся где-то в последних рядах.