Федор Левин - Из глубин памяти

Когда я подходил к телефону, Николай Николаевич всегда спрашивал, не занят ли я, не отрывает ли он меня от работы, и уж потом приглашал — не зайду ли я к нему через часок. Конечно, я всегда соглашался и бросал все дела ради удовольствия видеть его и говорить с ним. Летом он звонил мне с дачи, спрашивал о новостях, просил звонить. «Только не торопитесь класть трубку, если я не сразу отвечаю, у меня телефон наверху, и мне надо подняться по лестнице», — говорил он.

Асеев приглашал меня к себе на дачу, но там я так и не побывал. А в Москве приходил к нему часто.

— Что же вы, сосед, не приходите? — говорил он, бывало.

Он звал меня соседом.

Сколько раз он читал мне свои новые стихи, которые потом я видел напечатанными. Он читал еще не отделанные строки, потом они дорабатывались и менялись.

Великой радостью последнего времени был для Асеева выход в библиотечке «Огонька» его книжки под заглавием «Самые мои стихи». Там напечатаны некоторые его стихотворения, написанные еще во время минувшей войны, превосходные стихи! Да и само название книжки говорит о том, как они были дороги поэту.

Эти глубокие, человечные стихи написаны в разгар войны, в 1943 году, в них душа Асеева, душа замечательного русского поэта.

Книжка эта, с чудесной фотографией Николая Николаевича на обложке, лежит у меня на видном месте. Время от времени я снова беру ее, перечитываю стихи, смотрю на сделанную рукою Асеева надпись: «Ф. М. Левину по соседству и по сосердцу. Ник. Асеев. 1962.10.VI».

И мне горько от мысли, что уже нет на свете поэта и друга, что я уже не увижу и не услышу его.

Говорят, что первое впечатление самое верное. Так бывает не всегда. Но бывает. По крайней мере, у меня.

Есть в Москве широкий и короткий Копьевский переулок. На одном конце его здание, в котором ныне Театр оперетты. Другим концом переулок выходит к Большому театру. Здесь в угловом доме на первом этаже в начале тридцатых годов занимало две или три комнаты издательство «Федерация». Проходя теперь мимо, я вижу мутные окна, заколоченную дверь и вспоминаю, с какой робостью и с каким уважением входил я некогда сюда. Здесь перебывали многие и многие ныне живущие и уже умершие знаменитые писатели. Сюда я приходил в 1932 году: мне поручали рецензировать рукописи.

Однажды летом я сидел здесь, у окна, перелистывая какую-то рукопись. За столом просматривал деловые бумаги прелестный и обаятельный человек, журналист и писатель Александр Никанорович Зуев. Мы молчали. Было тихо. Но вот хлопнула дверь, вошел неизвестный мне человек. Зуев поднялся ему навстречу со своей неизменной приветливой улыбкой, пожалуй более обычного радушной. Я мельком взглянул на незнакомца, крепко пожимавшего руку Александра Никаноровича. Коренастая, широкая и плотная фигура, крупный нос, толстые негритянские губы в веселой и лукавой улыбке, сверкающие стекла очков, за которыми лучились умные быстрые глаза, — вот все, что я успел заметить.

Зуев, как всегда, говорил неторопливо, тихим, мягким, немного глуховатым голосом, гость улыбался, посмеивался, похохатывал. Последовали взаимные вопросы о здоровье.

— Что давно вас не видно, где проводите лето? — спросил Зуев.

— В Молоденове, — отвечал гость.

— Что там делаете?

— Работаю.

— А живете где?

— У старушки одной. Древняя уже старушенция. С ней у меня забавный случай произошел.

И гость стал рассказывать, улыбаясь, посмеиваясь, хитро и лукаво взглядывая то на Зуева, то на меня:

— Собрался я как-то в Москву. Старуха говорит: «Исак, купи мне на саван». — «На саван?» — «На саван, батюшка. Было у меня тут приготовлено, да невестка на рубахи пустила. Помру, так и завернуть не во что».

«Да что ты, бабушка, — говорю. — Ты здорова, помирать не торопись. Зачем тебе саван?»

«Человек своего часу не знает, саван надобно загодя припасти».

«Чего ж тебе купить?» — спрашиваю.

«Да ты что, Исак, не знаешь, из чего саван шьют? Белого материалу купи али сурового».