Мартин Хайдеггер - О поэтах и поэзии - Гёльдерлин. Рильке. Тракль

В тихой укромности дома; рынок же хлопотливый

Пуст уже: ни цветов, ни фруктов, ни плодов мастерства.

Но из далёких садов музыка струн раздается;

Может быть, это влюбленный, может быть, одинок,

Кто-то о друге далеком вспомнил, о юности общей,

Свежестью возле газонов веют фонтанов прыжки.

В сумерках тихо поют колокола в перезвоне;

Сторож, уже заступив, громко число возгласил.

Ветер пришел издали́, крону волнуя дубравы.

Но посмотри! То луна – нашей планеты прообраз –

Тайно взошла; вся в мечтаниях, Ночь объявилась сполна,

Ничуть не заботясь о нас, доверху звёздами полнясь.

О, как пришелица эта сияет, вводя в восторг изумленья,

О, как роскошно печальна над этими высями гор.

Таинственна милость Духом-высоких, чудесна;

Но никому не известно, откуда и что к нам приходит от них.

Милостью движим наш мир и надежда души человечьей.

Что нам готовит она, не узнает даже мудрец.

Ибо хочет того воля верховного Бога, любящего тебя,

И потому – любишь ты солнечный день.

Но временами и тень любят ясные очи,

Ищут усладу сна, прежде чем в том нужда.

Или же верный супруг смотрит в Ночь неотрывно.

Да, наш долг – освящать пенье её и венки,

Ибо святитель она странствующих и мертвых,

Вечная в пребыванье, в духе свободнейшем вся.

Может, впрочем, она нам даровать и забвенье,

Святостью напоив; если же время вдруг дрогнет,

Шатким становится – прочность мы обретаем во мгле.

Может нам Ночь даровать льющееся слово,

То, что есть у влюбленных, что как бессонный ручей

Полнит бокал их отвагой, влагой, что жизнью струится.

А священная память дом обретает в Ночи.

Впрочем, таим мы напрасно сердце в груди, напрасно

Держим утайной отвагу, мальчики и мастера,

Разве нам может преградой кто-то стать, радости нашей?

Разве огонь божества в нас ночью и днем не горит,

Сущим чтоб стать? так приди же! чтоб мы очами – в Открытость,

Чтоб сокровенность искали, как далеко б ни идти.

Прочно Единое, крепко; в полдень или же в полночь

Мера всегда неизменна: общая мера для всех,

Но и дарована каждому мера своя, как подарок.

Каждый шагает дорогою той, что по силам ему.

Что ж! Пусть насмешки и колкости жалят полётность безумия,

Если оно вдруг вселяется Ночью священной в певца.

Значит, на Истм нам, туда! к моря открытому грохоту,

Где сам Парнас, где снега озаряют дельфийский гранит.

Там, в Олимпа стране, на высоте Киферона,

Средь виноградников тех, среди елей и пихт,

Где начинают струенье Фива и Исмен в край Кадмы,

Движется будущий Бог наш, нам указуя возврат.

Благословенна Эллада! дом небожителей вышних,

Значит, истинным был наших наставников сказ?

Праздничный зал! Море – пол, ну а столы – это горы,

Для уникальнейшей трапезы испокон веку они!

Только где же здесь троны? храмы где и кувшины,

Те, что по́лны нектара, пищи для пенья богов?

Где свеченье речей их, уходящих в безбрежность?

Дремлют Дельфы; где музы, где великий тот рок?

Где внезапность его, где счастье преодоленья,

Что громоподобно ветром и светом в тебя?

Отче Эфир наш! изустно так восклицалось бессчетно,

Но в одиночку никто еще жизнь свою не пронёс.

Благо это раздали, радостно поделили, с чужаками ликуя,

Но растет в сновиденьях слова мощная весть:

Свет наш, Отче! далече льется символ древнейший,

То наследство от дедов метко плод нам несет.

Ибо жители Неба к нам зайдут непременно,

Глубоко потрясая, к нам из тени ворвется их день.

Неощутимо вначале приходят они; только дети

Им навстречу бегут, счастье это слишком светло,

И человек им напуган, едва ли полубог сможет вызнать,

Кто же они под именами, кто эти идущие к нему с дарами,

Но терпение их велико, их радости наполняют его сердце,

Но этим благом он все же не умеет воспользоваться вполне,

Он то созидает, то транжирит, почти не различая святость и греховность,

Которой он безрассудно-благосклонно касается осеняющей рукой.

Небожители в снисхожденье молчат, но потом приходят уже взаправду,

И привычны становятся люди для счастья и для света дня,

И для созерцаний, открывающихся очам, для созерцаний лика,

Того, кто искони был поименован как Единое-и-Всё;

И вот уже глубоко наполнилась молчаливая грудь свободой упокоенья,

И впервые все желанья-стремленья в единстве сошлись.

Таков человек: если с ним само благо и с дарами к нему сам Бог, –