Ян Висе - Святая и грешница

Я осторожно уложил ее на кровать и устроил поудобнее.

Потом я занялся ребенком. Чувство радости пронзило меня, как только я прикоснулся к нему. Малыш, к счастью, не был болен, температура нормальная, и я ощущал под рукой биение его маленького сердечка.

Когда я укладывал ребенка возле нее, заметил, что она молча, одними глазами как бы благодарила меня.

Если бы в церкви не было так холодно, я просил бы ее держать малыша нагим в ее материнских руках.

Я послал за женщиной, которая нам помогала, чтобы она присмотрела за Марией и ребенком.

Если бы он мне сказал об этом, я, может, и помог бы ему, подготовил бы к неизбежному. У меня было предчувствие грядущей беды. Я знал людей города, и в последние дни ощущал, что надвигается нечто жуткое и зловещее.

Но я не знал его. Один-единственный вечер мы провели вместе, пили вино, говорили обо всем, но не касались главного. Я не знал о его новой растущей вере в Бога, точно так же, как он не знал о своей любви.

О своей любви говорил он в тот вечер нашей встречи. Говорил не останавливаясь, так застенчиво и так трогательно.

Хотя, как сказать? Не знаю, поступил бы я как-то иначе, если бы знал его лучше? Что мог я сделать?

Сам я в Бога не верю, не верил с раннего детства.

О Деве Марии я тоже как-то особенно не задумывался. Не думал о непорочном зачатии и разрешении от бремени, как о некоем чуде. Но это было все до того, как я увидел его законченную картину. Я и сейчас еще пребываю в состоянии полной растерянности.

Никогда прежде я не мог бы и помыслить, чтобы оказаться зависимым от чьей-то Воли или чьей-то всеобъемлющей Милости. Мне ближе идея существования нескольких богов, каждый правит в своей области. Так легче объяснить игру случая в человеческой жизни. Особенно если представить себе, что отдельные боги по злобности не уступают людям. Так я думаю.

К тому же, всегда трудно изменить, что уже случилось. Я отрекся от всего, что зовется любовью между мужчиной и женщиной. Это причинило мне одну только боль, я страдал, я страдаю все эти одинокие годы жизни здесь. Я не понимал ее, эту любовь. Все не так просто, как я думал когда-то и не так однозначно, как я того требовал.

Или, может быть, любовь проще, и нужно принимать ее, а не пытаться понять. В последнее время я часто размышлял над этим.

Но теперь я не отрицаю Бога, и это он, художник, перевернул все мои прежние представления. Я неотступно думаю и думаю о нем, завидую ему.

Раньше я бы не посмел такое и произнести, уж не говоря о том, чтобы записать на бумаге. Но теперь, когда все встало на свои места и я обрел Бога, у меня нет страха.

Мог ли я подготовить его? Если бы уже тогда рассказал ему историю о бедной девушке, которую я недавно слышал здесь, в траттории!

Нет, не думаю, что я смог бы ему помочь. Знаю только, что мне мучительно хотелось, чтобы в тот вечер мы встретились бы в траттории. В тот вечер, когда случилось непоправимое, 22-го марта, согласно его записи.

Они приходили сюда, посланцы от Старейшин. Предводитель Совета, ростовщик, был в их числе. Он первым начал говорить и заявил мне, что модель, которую я привез в город, блудница в городке по ту сторону гор.

Они вели себя чрезвычайно вежливо, но дали ясно понять, что Совет Старейшин не позволит, чтобы женщина такого рода занятий присутствовала в качестве модели в их церкви.

Будто я сделал это намеренно.

Вечером он появился в траттории и пил много вина, явно больше, чем следовало. Сомнения и отчаяние раздирали его. Он хотел и не хотел говорить о случившемся.

Он был очень высок ростом, худощав, с юным и ранимым лицом. В глазах его чувствовалась некая сила. Глубоко посаженные глаза под гладким лбом. Лицо искажено болью. Так я разволновался, когда он заплакал. Слезы текли по щекам, плечи сотрясались от рыданий.

В тот день он чувствовал себя преданным и Богом, и людьми. Итак, можно ли считать это наказанием? Или это не наказание, а всего лишь случайность, из тех, что не так редки в жизни?

Я дал ему вволю выплакаться и все подливал ему вина в бокал. Что я еще мог сделать?

Рассказать ему всю правду, как она есть? Рассказать, что Старейшины сразу, разумеется, узнали эту женщину, как только они прибыли в город? Что они тянули с разоблачением вовсе не из жалости к женщине, а чтобы скрыть свои грешки?

Сказать ему о том, в чем он не хотел признаться себе самому: что он любит свою Марию? Мне казалось, что время для этого еще не пришло.