Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

И вдруг отчаянный крик:

— О Иисусе, Иисусе родимый! Я не выдержу!

Я останавливаюсь, остальные тоже. Мы все дрожим от пронизывающего холода.

— Это он? — спрашиваю я.

— Да, он, Маланка.

— Несите, ребята, осторожнее.

Пускаемся в дальнейший путь. Я проверяю компас и часы.

— Поможет ему это, как мертвому припарки, — бормочет кто-то.

Мы идем в напряженном молчании. Рядом со мной, по другой стороне тракта, кто-то шаркает ногами. Я колеблюсь, потом спрашиваю:

— Это ты, Корвин?

— Я, сержант.

— Лучше себя чувствуешь?

— Лучше, — неприязненно отвечает он, и мне кажется, что он отворачивается.

Я твердо знаю, что обязан что-то сказать. Поправляю автомат, у меня он чистый, нетронутый, а их оружие, разогревшееся от стрельбы, теперь покрылось инеем.

— Знаешь, Корвин, я в первое время трусил.

Он молчит, но я уверен, что он смотрит в мою сторону.

— Когда я вступил в отряд, так в первые недели никак не мог совладать со страхом.

— Сержант, я знаю, как оно бывает. Мне ребята рассказывали.

— Ты им не верь. Я, правда, пугался. Только, когда я получил отделение, когда меня назначили командиром, я перестал трусить. В этом кроется какая-то психологическая закавыка.

Он шагает молча, опустив голову.

— В моей роте ты получишь взвод, Корвин.

Мне холодно. Над полями плоско стелется туман. От него и тянет холодом.

— Ты слышал, Корвин?

— Так точно.

— Ради бога, ребята, добейте меня! — ревет Маланка. — Пусть этого сукина сына земля поглотит, пусть он сдохнет под чужим забором!

Мы невольно прибавляем шаг.

— Ну и воет… просто страх один, слушать невозможно, — ворчит кто-то сзади.

— Наслушаемся досыта.

Мы снова входим в лес — высокий, дремучий. Откуда-то из чащи отзывается неизвестная птица, голос у нее пронзительный, как у журавля. Деревья даже не шелохнутся. Ни одна веточка не дрогнет. Предрассветный покой.

Дорога едва обозначена. В колеях торчат мочалки засохшего вереска. Белеет чистый песок, похожий на пласт снега. Мы уже близко.

— Чтоб свиньи у тебя мозг сожрали, палач проклятый, — снова вопит раненый партизан Маланка. — Чтоб ты подыхал в муках, как я! Ребята, сжальтесь, я не выдержу, не вытерплю, ребята!

И он плачет на весь лес, и чаща не заглушает диких воплей, напротив, она усиливает их многократным эхом.

Рыдания умирающего человека не умолкают, и мы идем по лесу траурной колонной, как под стрельчатым сводом костела.

Вот и деревушка, в которой квартирует отряд. Маланку относят в хату, где помещается полевой лазарет. Ребята идут на сеновал, они будут спать до вечера. А я остаюсь на крыльце этого маленького госпиталя. В кухонном окошке я вижу бабу. Она одевается, целует ладанку, висящую на коричневой веревочке, и хриплым со сна голосом напевает молитву:

Из конюшни доносится фырканье лошадей. По-зимнему подкованными копытами они бьют в грубые бревна, устилающие пол. В окошечках хат загораются огоньки лучин. Перед домом командира дневальный отчаянно зевает, мучается, охает и никак не может побороть предутренней зевоты.

— О боже, братья, товарищи, сделайте что-нибудь! — кричит Маланка в темной лазаретной палате. — Проклинаю тебя, бандит! Проклинаю!

Он воет на одной ноте, непрерывно, безостановочно. У меня стынут волосы, холодеет затылок, стягивая кожу, непослушными руками я хватаюсь за тоненькие подпоры крыльца, подтягивая свое тяжелое тело сперва на одну ступеньку, потом на вторую, и знаю, что обязательно должен туда войти, должен сделать так, чтобы прекратился этот звериный вой.

В дверях я сталкиваюсь с Тихим. Он смотрит на меня узенькими щелками глаз, снисходительно и с хитрецой. На его груди красуется немецкий железный крест, трофей, который он не забыл прихватить в эту проклятую ночь.

— Не надо, сержант. Идите спать, идите спать, здоровее будете, — он отталкивает меня от двери, а потом старательно закрывает ее за собой.

Я остаюсь один посреди двора, возле колодца, обросшего мхом, как старый камень. У ворот сеновала Тихий резко оборачивается и отрицательно мотает головой — это значит, что мне нельзя идти к моему партизану Маланке.

По дороге идут ребята из сторожевого охранения. Они тащат захваченное ночью трофейное оружие. Целые охапки, как дрова на растопку. Меня они приветствуют радостно, с признанием. А там, позади, снова поднимается суматоха. Падает на пол табурет, слышен топот ног санитаров и протяжный крик раненого.