Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Корвин, — говорю я.

— Я здесь, сержант, — он щелкает каблуками.

— Корвин, — повторяю я, — ты помнишь наш разговор?

— Помню.

— Ты со своим отделением пойдешь предпоследним. Займешься вагонами с людьми. Всех эсэсовцев сразу расстреляешь на месте.

Где-то далеко стонет паровоз. Отряд приходит в движение. Все поспешно снимают со спины оружие.

— Ты слышишь, Корвин?

Он отвечает не сразу:

— Так точно, сержант.

— Повтори приказ.

Он громко глотает слюну.

— Расстрелять эсэсовцев.

— Вопросы есть?

Корвин нервно щелкает предохранителем.

— Нет.

Я вытираю мокрый от росы автомат. Парни топают ногами, гася недокуренные самокрутки, их называют «банкротки». Один из партизан повернулся спиной к товарищам и быстро крестится раз за разом, словно про запас.

— Не было приказа расстреливать пленных, — слышу я шепот Корвина.

— Если хочешь, я назначу кого-нибудь другого.

Он молчит и беспомощно тянет носом.

— Ну, Корвин?

— Не надо, сержант.

В этот момент, ломая кусты, подбегает взбудораженный часовой.

— Разрешите доложить, идет, я видел искры.

В наступившей тишине мы слышим замирающий шорох леса. Где-то далеко из этой тишины вырывается тяжелое пыхтенье паровоза, преодолевающего подъем. Паровоз сопит так жалостно, будто ему не хватает сил. Время от времени он совсем затихает, заторможенный бдительной рукой, но вскоре мы снова слышим стук поршней, все более близкий, все более отчетливый.

Я поднимаю руку.

— Взвод, за мною бегом марш!

Молча, в установленном порядке мы бежим вдоль ровной линии леса. Огибаем черные штабеля защитных щитов от снега, которые ждут следующей зимы. Бежим, спотыкаясь по нетвердой весенней почве, от горького воздуха колет в груди. Стараюсь дышать как можно реже, я боюсь своего горла, как бы набитого пересохшей глиной, боюсь своих ребер, сжимающих меня тесным обручем, боюсь размеренного свиста, который вырывается у меня из груди, как из полого ствола ивы.

Уже видны подслеповатые голубые фары локомотива. Черная туча дыма вползает на чистое блестящее небо. Мы уже слышим, как переговариваются немцы.

И сразу гремят выстрелы. Они, сливаясь, зажигают удивительно прозрачное зарево, наполняют собой воздух и самую атмосферу того вечера, о котором мы будем вспоминать до конца жизни.

Я врываюсь в здание станции. Закопченная лампочка под зеленой тарелкой абажура бешено качается во все стороны. На каменном полу, покрытом жидкой, весенней грязью, лежат вповалку съежившиеся фигуры. Я нажимаю плечом на дверь дежурного по станции. Сыплются осколки стекла, но звона их я не слышу. Возле стола с телеграфным аппаратом стоит немецкий железнодорожник в красной фуражке, он как-то очень медленно поднимает руки над головой. Польские железнодорожники в полной растерянности жмутся у стен, они то поднимают руки на высоту груди, то опускают их, не зная, как себя вести в столь неожиданной ситуации.

Я живо берусь за дело. Прикладом автомата торопливо разбиваю телефонное оборудование, ломаю телеграфный аппарат и переливающийся разноцветными огоньками пульт управления. Сквозь отверстие, выцарапанное в синей краске, которой замазано большое окно, я вижу часть перрона: мелькают черные силуэты, люди дерутся, но я не могу разобрать, кто свой, а кто чужой. Из клубов пара, как из бездонной пучины, с величайшим, смертельным усилием вырывается женщина с непокрытой головой. Рот у нее широко раскрыт, но ее крика я не слышу. Медленно, как во сне, бежит она в мою сторону. Возможно, что она меня видит и устремляется ко мне, рассчитывая на мое заступничество. Длится это одно мгновение, но, прежде чем она исчезает, я успеваю заметить детскую ямочку на ее подбородке.

Над моей головой лопается стекло и трещинки разбегаются лучами. Стеклянные клинья, подкрашенные рыжим светом, падают на разбитый пульт совершенно беззвучно, как в вязкую почву болота. Ладонь у меня в крови, кровь медленно стекает между пальцами. Я отступаю на середину дежурки. Теперь железнодорожники лежат на полу. Я хватаю стальной ящик с кассовой выручкой и выбегаю в зал ожидания. Смотрю на часы с живой дрожащей каплей крови на циферблате. Прошло всего четырнадцать минут.

С перрона вваливается Сокол. Он тащит на спине связку винтовок, как плотник тащит свои инструменты. Я громко окликаю, но голос мой до него не доходит, да и сам я себя не слышу. Тогда я загораживаю Соколу дорогу и сую ему в руки кассу. Ничего не поняв, он берет ее, и со своим тяжелым грузом ковыляет к выходу.