Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

— Пусти! Пусти меня!

Глухой хруст прыжка, сыпучая снежная пыль, что-то бурое мелькает над нею. Чей-то неожиданный толчок, как бы усиленный разгоном падения, отбрасывает Балча в сторону. И он и Агнешка вскакивают. Балч, уже не сознавая, что делает, выхватывает пистолет.

— Я тебя!

Слепой, импульсивный поступок. Пистолет направлен в растерянное, поглупевшее лицо Семена. Палец на спуске судорожно сжимается, раздается жалкий щелчок. Пистолет круто опускается вниз.

Все это происходит мгновенней мгновенного, вне времени, вне действительности. Все еще зажмурившийся Семен, шатаясь, отступает назад. Открывает глаза и уже с горечью и осознанным упреком в прозревших глазах роняет всего одно слово:

— Комендант.

Балч сует ему пистолет.

— Бери. Проверь, дурень, он же пустой.

Уронив голову, он смотрит на свои руки, потом судорожно обтирает ладони о полы пиджака и добавляет тише:

— Заслужил. Драться я с тобой не буду.

А Семен уже повернулся, пошел по склону вниз, держа пистолет на отлете кончиками пальцев.

— Погоди, Семен. Надо поговорить.

Семен неохотно останавливается.

— Где ты проболтался столько времени?

— Мигдальский задержал, — буркает Семен.

— Искал, о чем говорили?

— Не нашел. Предостерегли меня. Из-за этого поехал кружной дорогой.

— В ту сторону?

— Нет, в обратную.

— Как же так?

— Зарытко не принял товара. Я все привез назад.

Балч задумчиво покачал головой.

— Это был последний ящик?

— Последний.

— Половину раздашь нашим, сразу же. Половину оставим. Пойдешь со мной, Семен…

Уже остыв от гнева, разговаривая чуть ли не приятельским, даже извиняющимся, хоть и резким, тоном, он натягивает куртку и хватает связанные веревкой пихточки. И спускается вслед за Семеном с обрыва, даже не взглянув на нее. Семен тоже не взглянул. Оба исчезают под кронами склоненных сосен. Миг спустя слышится звук мотора.

Пусто. Истоптанный, изрытый снег. От такого снега не веет тишиной и покоем не веет. Она разглядывает снег и корни, нависшие над обрывом. Никого. Тотека нет. То ли сбежал, то ли не хочет показываться. Оно и лучше. Она должна быть одна. И сейчас и всегда. Конец.

Стойкость ли это духа или же она отчаялась и от своей стойкости, и от этого отчаяния, но как долго можно бродить над озером по сугробам? Она, правда, в новых сапожках, но ее пальто не так уже плотно подбито ватином, да и есть хочется. После слишком долгой неподвижности, а затем после этой постыдной борьбы… — нет, надо сделать над собой усилие и больше не вспоминать об этом — ей вроде бы удалось разогреться и обрести бодрость равновесия, но в конце концов ее начинает все сильнее трясти от этой бодрости, надо возвращаться.

Флокс при виде ее сдержанно тявкает и тут же возвращается на свой соломенный половичок. То ли устал от далекой, до самых Хробжиц, прогулки, то ли обижен. Слишком я мало им занимаюсь, болтается чуть ли не все время с чужими людьми, с ребятами, вот и стал равнодушным. Тяжело. Но ничего, переболеем. И вдруг она опять услышала, как Флокс, призывая на помощь, панически лаял сегодня там, над обрывом. Пристыженная, она склоняется к нему и гладит его шелковистые уши. Обижаю я тебя, сиротка. Погоди, мы устроим себе скромный сочельник, ведь мы же проголодались. Устроим сами, никого нам, сиротам, не надо. За день комнату выстудило. Она кладет в железную печку щепки и пару поленьев. Идет в кухонный угол, отгороженный занавеской, изучает свои скудные запасы. Обойдемся сегодня без Павлинки. Да и хорошо, что Павлинка не пристает: небось у самой дел по горло, а может, Тотек что рассказал, уже никак не Семен, вот она и решила оставить Агнешку в покое, деликатная женщина. Семен тоже по-своему деликатен. Будет у нас, песик, грибной суп с перловой крупой и вегетарианские картофельные котлеты, а с соусом или без соуса, это мы еще посмотрим. Хорошо, что у нас есть примус, а то на печурке такое изобилие не уместилось бы. У нас, пан Флокс, зажиточный учительский дом. А как с десертом? Будет. Удивительно вкусное варенье из шиповника — собственная выдумка.

Но и готовка, и еда, и вслед за этим небольшая уборка тоже должны были кончиться. То обидное, что глубоко запало внутрь, пульсируя там темной болью и темным страхом, все равно вспоминается, гнетет, не дает себя обмануть или чем бы то ни было вытеснить. Этот день, хотя он и самый короткий в году, немилосердно тянется и тянется. Ее раздражает приемник, т о т с а м ы й; нет, сегодня она его не включит, да еще и ребятишки зависляковские набегут. К Павлинке она все-таки не пойдет. Если Павлинка уже знает, а она, пожалуй, знает, то тяжело будет видеть ее и выносить понимающе-сочувственное, а может быть, и снисходительно-догадливое молчание. Впрочем, тяжело ей встретиться с любым из тех, кто может знать. Павлинка, хотя и деликатная, а все же долго не вынесет ее отсутствия. Того и гляди постучит в дверь. Или Тотек явится. Ничего не поделаешь, надо бежать из дому! В школе тоже можно читать, проверять тетради, приводить в порядок запущенный дневник… Нет. Не это. Не сейчас. Когда завтра или послезавтра она доберется в дневнике до сегодняшнего дня, то поставит вместо него жирную и, может быть, окончательную черту.