Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

Но, не договорив, выпускает кораблик из ослабевшей внезапно руки, и глаза его неожиданно застывают и стекленеют. Балч шатается, и Стах, подхватив его, с трудом удерживает тяжелое падающее тело.

— Коллега!

Подбежавший ассистент подхватывает Балча под мышки. Вдвоем они усаживают его на стул. Стах непроизвольно тянется к пульсу, его помощник приносит мокрое полотенце. Но тут же с задумчивым видом швыряет полотенце в сторону и вопросительно смотрит на Стаха.

— Доктор! — В его напряженном голосе чувствуется и неуверенность, и гордость хорошего диагноста. — Ведь это же… всего-навсего… алкогольное отравление. — Он так поражен, что не может больше соблюдать профессиональное достоинство и добавляет совсем иным, доверительным голосом: — Он мертвецки пьян.

Балч моргает. Поглядев на обоих трезвым, осмысленным взглядом, он подтверждает:

— Точно. Не огорчайтесь, это пройдет. Проводите меня домой, ужин ждет. — Когда они уже сходили с крыльца, он обернулся: — Семен, ты здесь? Забирай дружка — и ко мне! С гитарой!

Вечер сгущал тьму, ощетинивался морозцем. Павлинка уговорила детей, перегруженных впечатлениями, лечь спать, только маленькая Гелька что-то раскапризничалась, наверно от холода, и Павлинка успокаивает ее, накрыв периной. Януария нет, уязвила она его утром этой Лёдой, и зря: теперь еще упрямее станет, уж он такой. Януария нет, хотя миг назад он был в сенях, о чем Павлинка не знает, и в комнату не зашел. И никогда больше не зайдет, раз уж родная сестра попрекает его жильем и куском хлеба. Он долго и деликатно стучался к Пшивлоцкой и даже дергал дверь. У Лёды темно и глухо, Тотек тоже куда-то пропал, таскается небось с этой чернявой. Надо бы ему поговорить с Лёдой, узнать, что за бумагу она сегодня получила, о которой как-то чудно и ядовито сообщил ему в кузнице Балч: ох, не любит Януарий этих неизвестных бумаг и недомолвок солтыса. Поискать, что ли, Лёду? Или ждать здесь до утра? Балч — дурень. Выставил его из клуба, забрал ключ, будто могло случиться так, чтобы Януарий, единственный и давний обитатель замка, не пробрался в свою берлогу иным путем.

У Балча зажглись все окна; добился, стало быть, своего, думает Агнешка, значит, гости дали заманить себя на этот ужин. Не вышел бы им ужин боком. Она сидит в своей темной комнате у окна, надеясь, что Стаху еще удастся вырваться из гостей. Зачем ему это? Он найдет ее, чтоб хотя бы попрощаться, думает Агнешка, глядя в окно — лампа у нее не горит, и потому из окна все видно, — еще она думает, с какой это стати Балч посмел пристать к ней при Стахе. И словно на смех, пригласил ее к себе. Уж этот Балч! Пускай Пшивлоцкую приглашает, ей сегодня очень бы пригодилось такое внимание. Впрочем, кто их знает, возможно, и Пшивлоцкая там, за этими сияющими окнами, возможно, она-то и приготовила Балчу скромный холостяцкий ужин.

Нет, Агнешка ошибается, а Тотек, прячущийся под окнами Бобочки, хотя и мечтает в эту минуту, чтобы появилась Агнешка, не может ни вызвать ее, ни послать за ней, потому что боится отойти от Ули и остаться один, а главное — не может, несмотря на растущий страх и на то, что Уля оттаскивает его чуть ли не силой, отойти от окна, за которым в глубине полутемного дома его матери угрожает что-то страшное и непонятное, он инстинктивно это чувствует. По движениям и лицам обеих женщин он догадывается, что мать просит, настаивает, наконец, умоляет, Улина же бабушка противится и колеблется. Но вот Бобочка стягивает с кровати дырявое, как решето, покрывало и занавешивает окно.

— Долго же ты проносила, — неодобрительно бормочет эта ведьма. В чугуне на кухонной плите булькает кипящая вода. Бобочка достает с выступа на трубе кульки, берет из каждого по горстке, по щепотке шуршащей травы, бросает в горшок и бормочет под нос: — Тысячелистник, купена, очиток… Святая трава, укрепи тело… сердечник. Мать-мачеха… чтобы не чуять боли, аминь. — Ухватив горшок фартуком, она передвигает варево на край плиты и переливает его в большую миску. — Призналась ему?

— Вам-то что?

— Раз пришла, значит, говори все как на духу. Женится на тебе?

— Не знаю, — неохотно и не сразу отвечает Пшивлоцкая. — Нет. Теперь все одно.

— Больно ты умна, а дура! Дура!

— Бабушка! Я дала вам деньги, дала часы… что вам еще надо? Поскорее…

— Лежи спокойно.

Бобочка присела на корточки возле открытой печки. Раскаленным добела концом кочерги выгребла на крышку кастрюли немножко жару. Посыпала угольки солью, побрызгала водой из бутылочки, перекрестила и лишь после этого стряхнула слегка остывшие угли в свежеприготовленное варево. Поставила табурет с миской возле постели, и Пшивлоцкая, закрыв глаза, услышала совсем рядом щелканье четок и дыхание нагнувшейся к ней старухи.