Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

Тяжелый день. Чай у Павлинки не состоялся, потому что врач с практикантом не согласились прервать работу, а шофер уехал с Травчинским и пропал чуть ли не на целый час. К тому же на Агнешку вдруг обрушились с просьбами. Тотек опять прибежал в школу, сказал, что у мамы срочное к ней дело.

Лёда ждала Агнешку в ее комнате, на том самом стуле, на котором совсем недавно сидел Елкин-Палкин. Да еще с разложенной на коленях бумагой, как и он к концу визита. Только вот выражение лица у Лёды совсем другое. Еще в дверях Агнешку поразила ее бледность. Небрежно накрашенный рот застыл в гримасе.

— Что случилось?

— Вот прочти, если хочешь. — Она махнула бумажкой. — Мне работу предлагают. В городе.

— Преподавательскую?

— Не совсем. В интернате.

— Значит?.. Но вы ведь, кажется, хотели?..

— Говори мне «ты». Все равно мы друг друга уже не полюбим.

— Ты откровенна.

— Самое время.

— Так в чем дело?

— Ни в чем, уже ни в чем. Тогда, в сочельник — ты помнишь? — я ненавидела тебя; но только тогда, больше ни разу, клянусь. За встречу на кладбище, сама знаешь с кем.

— Он рассказал?! — с отчаянием вырвалось у Агнешки.

— Какое там. Даже спьяну и то нет. Никто не рассказывал. Сама видела.

— Если видела, значит, знаешь…

— То-то и оно. Потому и признаю, что была неправа. Ты всегда была благожелательна.

— Что у тебя, Лёда? Не для этого же ты меня позвала…

— Не для этого. Послушай… Не могу я идти на это место. И на любое другое. Друзья покойного мужа написали мне, хотят приехать, побывать на годовщине, а я не могу им показаться. Жду вызова в суд свидетельницей и тоже не могу показаться. Все рушится… — Голос ее сорвался чуть ли не на истерическую ноту, и Лёда судорожно запустила пальцы в свои нечесаные волосы.

— Ты преувеличиваешь, Лёда.

— Не могу показаться, я больная, больная!

— Потому что травишь себя этими порошками. И прости меня, но, пожалуй, и… пьешь ты многовато.

— Ты что, притворяешься или ослепла?! — несдержанно прервала она. — Неужели ты ничего не замечаешь?

— Не хочу я вмешиваться в твои дела.

— Но ты должна.

— Ты действительно больна. Почему я должна?

— Если бы не ты, все было бы иначе.

Но едва Агнешка повернулась, чтобы уйти, как Лёда кинулась к ней и схватила за руку — в ее глазах были страх и покорность отчаяния.

— Нет, не уходи. Умоляю. Я сама перед собой виновата, не ты.

Агнешка подавила в себе усталость и неприязнь.

— Садись. Чего же ты хочешь от меня? Поговорила бы ты по-человечески… с ним.

Лёда бессильно упала на стул. Уставясь в пол, она трет виски, движения ее судорожны и бессознательны.

— Это уже ни к чему, ни к чему. Я уверена. Ошиблась я, просчиталась. Чем я его привяжу?.. А если даже и привяжу, ничего хорошего не выйдет… Еще больше будет злобы, ненависти, отвращения… А у меня к тому же и Тотек…

Она вдруг совсем низко уронила голову и заплакала, размазывая по щекам вместе со слезами черные полоски туши. Агнешка положила руку ей на плечо.

— Не плачь, Лёда. Всякое бывает. Не так это будет страшно, как тебе кажется.

— Это страшно! — Она подняла голову и посмотрела на нее как-то дико, отсутствующе. — Не могу, не могу! — И тут же в ее глазах появилось нечто иное, трезвое и холодное. — Послушай, а твой этот доктор… Он может. Денег у меня мало, но, если ты скажешь за меня слово, Агнешка…

— С ума сошла. — Она сняла ладонь с ее плеча, но Лёда вцепилась в ее руку всеми десятью пальцами:

— Он сделает. Ради тебя сделает.

— Молчи! — Она вырвала руку и отвернулась к окну, чтобы не видеть ее. — Этого разговора, Лёда, у нас не было. Запомни.

— Ты права, — услышала она миг спустя притихший, изменившийся голос Лёды. — Не так это страшно. — И послышался скрип стула. — Ты порядочный человек, Агнешка, слишком порядочный… — С этой странной в ее устах похвалой Лёда вышла из комнаты.

Тяжелый день. Не только для Агнешки и не только для Пшивлоцкой. Тотек мало что понял из подслушанного разговора. Слишком плохо было слышно, а из отдельных выкриков матери он сумел извлечь только одно: то ли мать снова замышляет что-то нехорошее и пытается втянуть учительницу, то ли ей грозит что-то такое, что учительница понять не может. Балч прислал ей с Семеном какую-то бумагу, она-то и напугала мать. Может, надо отсюда уехать? До него долетали отдельные слова про работу, про место… Но он отсюда — никуда, он матери не компания. Пускай едет одна. До каникул он, наверно, еще немного подрастет и станет сам себе хозяин. Ему не было стыдно подслушивать у дверей учительницы. Недавно тетка Павлинка посоветовала ему: надо, Тотек, присматривать за мамкой. Он не стал спрашивать, почему да зачем, но совет запомнил. Однако по-прежнему следил в основном за Агнешкой. У него до сих пор дурацкое и неловкое чувство из-за того, что он так осрамился перед этим приезжим, не иначе как начальником, — он, помнится, осенью тоже приезжал. Задержав санитарную машину еще на дороге, Тотек так настойчиво просил этого приезжего скорее бежать к замку, так торопил его, но оказалось, что возле клуба все спокойно и ничего плохого не происходит. Он ввел власти в заблуждение, а это наказуемо — он читал про это у Конан Дойля и Уоллеса. Вот почему он прятался от всех до темноты, сидел на кухне. Этот начальник тоже был у Агнешки. Все так непонятно. Мать ужасно изменилась за последнее время. Ходит словно лунатик. Часто зажигает по ночам лампу, пишет что-то и рвет написанное, а то гремит бутылками и бутылочками, пьет лекарства. И запирает шкаф на ключ. Сегодня с полудня ее словно подменили, места себе не находит. А в школе учительница и тот молодой доктор, который, кажется, тоже приезжал сюда осенью. Тотек тогда болел и, к счастью, не видел всей той ужасной драки. Мать прошла мимо лавки, мимо кузницы, где, несмотря на воскресенье, горит свет. Почему она крадется? Зачем укуталась в большую темную шаль с бахромой, хотя она в пальто, да и вообще сегодня такой теплый день. Вот и последний дом позади, а она идет куда-то все дальше. Из Хробжиц возвращается по шоссе санитарная машина, подскакивают на выбоинах фары, фыркает и храпит мотор. Значит, введенный в заблуждение начальник уже уехал; одной заботой меньше. Теперь Тотеку приходится увеличивать дистанцию, так как они вышли на пустое место, а мать может обернуться или просто услышать шаги. Показалась халупа на опушке леса, одна-одинешенька. Куда еще идти, если не сюда. Лишь бы Уля оказалась дома, лишь бы только Уля… — чуть ли не молится Тотек в приступе нарастающего необъяснимого страха. Пожалуй, Уля дома — в приземистом окошке мигает слабый желтый огонек. Пожалела бы Бобочка керосина для себя одной. Он подождал, пока дверь за матерью закроется, перебежал к дому и, спрятавшись за углом, приставил ко рту две сложенные ладошки, собираясь подать Уле условный сигнал. Но не успел: двери скрипнули, и на миг, пока они не закрылись снова, послышалась брань старухи, выгоняющей Улю из дому. Уля топталась у порога: видимо, не зная, куда идти. И вдруг заметила Тотека, сразу же его узнав и не успев испугаться. Они схватили друг друга за руки и быстро задышали, не зная, что сказать, но чувствуя, будто с обоих свалилась тяжесть, названия которой ни один из них не знает.