Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

— Остатки веры в себя. И не только в себя, но и в других. А без этой веры все бессмысленно.

Он дважды провел ладонями по лицу — с такой силой, что зашуршала щетина на щеках. И, не отнимая ладоней от скул, тихо сказал:

— У вас, друг мой, книжное представление о секретарях. Думаете, я младенец, жизни не знаю? Думаете, что у меня одни Хробжички? Знаю, не все можно взять с ходу, штурмом, нахрапом. Иногда лучше выждать. Помаленьку, елки-палки, терпеливо. Смысл, думаю, есть. Говорите, не говорите — дело ваше. Я приехал не к вам и вообще не по службе. А совершенно приватно. По случаю воскресенья.

— Тем более я благодарна вам, что зашли и ко мне.

— И к вам, — подхватил он без возражений ее многозначительную интонацию. — Но в первую очередь к Балчу. Понимаете ли… вы, друг мой, избегали меня, а Балч нет. Что ж, мы ведь помним друг друга еще с войны, старые знакомые.

— Я не знала.

— Ну, он не слишком-то горел желанием возобновить знакомство. Да приманило козу сено на возу, елки-палки. Я ему кой в чем помог. С тем к нему и приехал. — Он замолчал, но, поскольку она удержалась от вопроса, которого он, возможно, ждал, пришлось переменить тему. — Между прочим, замечу, Балч очень вас хвалил.

— Он? Меня?!

— Вам это странно?

Она ужасно смутилась и покраснела, но он сделал вид, что не заметил.

— Интересный он человек. Но нелегкий — это правда. Однако и незаурядный. Многое мог бы сделать, на многое бы его хватило, только по собственной, а не по чужой воле. Сам себе хозяин, елки-палки. И всегда был такой. Но сегодня мы вроде бы сумели столковаться. Как бы между слов, но надеюсь, он меня понял. С ним лучше так. Немножко попахивает кумовством — ты мне, я тебе, — ну и пусть попахивает. Думаю, что окупится. Увидим, прав я или неправ. Повят не рухнет, если я еще немножко выжду.

— Зачем вы говорите все это… мне? — неуверенно спросила она.

— Зачем говорю вам? — Он расстегнул наконец пальто. Сунул руку во внутренний карман. — Иные в отличие от вас не прочь взять в долг. Я пока не говорю, плохо это или хорошо. Но лодырничать люди нам не дают — это факт: покружит бумажка, покружит и попадает к Травке. — Он выудил из помятой пачки и развернул какой-то листок. — Например, в таком роде, взгляните.

«Я, Роман Кондера, прошу рассмотреть…»

Агнешка сложила листок по четким сгибам, отодвинула от себя.

— Знаю про это. Не стану читать.

— Покажу вам что-то еще.

— Приватно?

— Приватно. Этот почерк вам знаком?

Он согнул бумажку так, что она увидела лишь несколько строк, написанных крупными, слегка отклоненными назад буквами, похожими на печатные.

— Анонимное?

— Иначе не спрашивал бы.

Агнешка ответила не сразу. Не могла подобрать слова.

— Тем более не стану читать. Только… Что бы ни писала эта особа, цель у нее одна — отомстить.

— Кому?

— Вы хорошо знаете.

— Знаю. Ерунда, конечно. Впрочем, вы немножко ошибаетесь. Это скорее коснулось бы Зависляка, а не Балча. Старая фронтовая история. Но что об этом может знать женщина, не так ли? Личные счеты, не так ли? Анонимное.

Он разорвал письмо на мелкие кусочки, сжал в комок и сунул в карман. И снова близко наклонился к Агнешке, внимательно глядя ей в глаза.

— Вам, товарищ Жванец, противна вся эта грязь, я понимаю. Надоело. Заброшенность, одиночество, частые огорчения, обиды. Не иначе как при каждой воскресной уборке все это вспоминается, а поскольку чемодан под рукой, то подмывает выйти с этим чемоданом и уехать. Знаю, знаю.

Несмотря на все самообладание, у Агнешки защипало в глазах от предательских слез. Она поскорее опустила веки.

— Я знаю, — продолжал Травчинский, — я хорошо это понимаю. А тут еще этот человек. Трудный человек, очень трудный. Но не огорчайтесь. Терпеливо, помаленьку мы уговорим его перейти на другую работу, в другое место. Ему тут слишком тесно.

— Он уедет отсюда?!

— Я знал, что вы обрадуетесь. У вас есть основания. Травка старый спец и, согласитесь, неплохо разбирается в любой ситуации, ведь правда?

— О да! Конечно…

— Тогда желаю успеха и… стойкости. Больше не стану уговаривать вас бить тревогу, упрямица… — Он поглядел на часы и сразу вскочил. — Давно пора, я непозволительно засиделся.

И едва он, довольный тем, что сумел успокоить ее и ободрить, вышел, как она уронила лицо на зеленое солдатское одеяло, все еще не возвращенное хозяину, и выплакалась вволю, за все разом, включая и то мимолетное искушение, которое запихнула в очередной раз в самый дальний угол под кроватью.