Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

— Вас услали в Сибирь?

— Намного дальше, — усмехнулся Смирнов. — По окончании гауптвахты меня опять доставили к подполковнику Черышёву. Я думал, он снова начнет уговаривать, но вышло иначе. Черышёв взял со стола папку, достал из нее листок и передал мне. Это было мое новое назначение. Меня отправляли вторым секретарем советского посольства в Эфиопии. Черышёв сказал, что самолет вылетает через два дня.

«Это приказ, — сказал он, — а ты пока еще на службе и знаешь, что приказы подлежат безоговорочному исполнению. С деталями тебя ознакомят на месте. Твои вещи уже собраны и ждут тебя здесь, так что нет необходимости суетиться, паковать чемоданы и бегать по знакомым. Товарищи о тебе позаботились, можешь просто вернуться в камеру».

«Снова на гауптвахту?» — спросил я.

«Конечно, нет, — ответил Черышёв. — Свои тридцать суток ты уже отсидел. Теперь считай это не камерой, а комнатой отдыха». Он вышел из-за стола, проводил меня до двери и даже приобнял на прощанье. Потом, мол, еще скажешь спасибо, что я тебе, дураку, жизнь спас…

— И как — действительно сказали?

Смирнов пожал плечами.

— А ты как думаешь? Вот он я перед тобой, один-одинешенек. Так и не женился, ни детей, ни внуков. Ты меня знать не хочешь, Мишку я знаю только по фотографиям. За что тогда благодарить подполковника Черышёва? Через два дня меня посадили в машину и отвезли к самолету — прямиком в пробуждающуюся Африку. В конце пятидесятых — начале шестидесятых работы там было невпроворот. Дипотношения с черными странами, Конго-Лумумба и прочие интересности. Первый отпуск мне дали только через три года. Вот и вся история. Давай…

Они допили второй графинчик.

— И что, даже не пробовали позвонить?

Смирнов горько усмехнулся.

— Пробовал. Но исход этих попыток был известен заранее. На мне уже лежало клеймо мерзавца, который предал своего учителя и бросил девушку, едва узнав о ее беременности. Нина швыряла трубку, едва услышав мой голос. Да и что бы я ей сказал? Открыл правду? Кому она на хрен сдалась, моя правда?

— А мне, своему сыну? — спросил Игаль, глядя в сторону. — Почему вы не рассказали об этом мне?

— Да ровно потому же! — мучительно скривившись, отвечал Сергей Сергеевич. — Этот гад заменил тебе отца. И он ведь действительно любил тебя, а ты любил его. Я знаю, я видел вас вместе. Наблюдал издали, из-за угла, как во время слежки. У тебя было нормальное хорошее детство. Представь теперь, что я вмешался бы, начал скандалить, предъявлять права… Нет уж… Я просто решил, что лучше оставить все как есть. Лучше для тебя, лучше для Нины.

— Тогда почему вы рассказываете об этом именно сейчас?

Смирнов удивленно поднял брови.

— Ну и вопрос… По единственной причине, дорогой Игорёк: мой секрет перестал быть секретом. Ты и без меня каким-то образом узнал правду. Или часть правды, неважно.

— Мама не знает…

— И хорошо, — кивнул Сергей Сергеевич. — Пусть так и остается. Не вздумай…

— Конечно.

Какое-то время отец и сын сидели молча, думая каждый о своем.

— Пойдем на воздух, — сказал Смирнов. — Надо тебя хорошенько проветрить, а то Наташа рассердится.

Они снова вышли на бульвар. Ноги доктора Островски слегка заплетались, и он не возражал, когда Смирнов взял его под локоток. Вдруг Игаль резко остановился.

— Как вы узнали?

— О чем? — не понял вопроса Сергей Сергеевич.

— О том, что Наум Григорьевич — самозванец. Как вы об этом узнали? Неужели от бабушки? Или от Ревекки Ефимовны? Ведь кроме них никто…

— Из первоисточника, — перебил сына Смирнов. — Мы узнали об этом из первоисточника, то есть непосредственно от твоего настоящего деда. Дело в том, что в декабре 56-го с людьми из нашего тель-авивского посольства связался некий Ноам Сэла. Он утверждал, что его настоящее имя Наум Григорьевич Островский и что он желает помочь победе коммунизма во всем мире. Когда стали проверять, у кого-то на Лубянке глаза полезли на лоб. Ведь по документам конторы Наум Григорьевич Островский только-только освободился из Дальневосточного управления лагерей. Тут-то его и взяли на крючок — я имею в виду самозванца. Сначала твой мнимый «дед Наум» упирался, не хотел сотрудничать, говорил, что свое отсидел, получил реабилитацию и теперь имеет право жить нормальной жизнью. Но ему пригрозили, что раскроют его самозванство дочери, и тут уже он согласился на всё.

— Понятно, — задумчиво проговорил доктор Островски. — В этом обмане заключался тогда весь смысл его жизни. В мнимой дочери и мнимой семье, которые превратились в настоящие… Но Сэла… Он-то зачем снова совал голову в петлю? Захотел вернуться?