Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

Смирнов рассмеялся.

— Да, вероятно. Но ты ведь своим мнимым дедом интересуешься, а не временем. Вот я про деда и отвечаю. Объясняю, почему мы с такой легкостью выстроили ему нужную легенду, подогнали свидетелей с рассказами, документики нарисовали…

— Секундочку… — остановился доктор Островски. — Кто это «мы»? Какие это «мы» выстроили… и все такое прочее? О чем вы говорите?

— Да об этом и речь, — мягко проговорил Сергей Сергеевич. — Мы, КГБ. Твой мнимый дед, мнимый отец Нины и мнимый муж Елизаветы Аркадьевны, а проще говоря, мнимый Наум Григорьевич Островский после возвращения с Колымы был осведомителем, секретным сотрудником Комитета Госбезопасности — все годы, начиная с 1957-го и до самой своей смерти.

— А вы… вы… — едва вымолвил доктор Островски.

— А я был его куратором, — вздохнул Сергей Сергеевич. — Из-за этого все и случилось. Слушай, Игорь, давай-ка зайдем в какую-нибудь забегаловку. По-моему, тебе срочно надо выпить…

В кафе они взяли по тарелке пельменей и графинчик водки. Подняв граненую стопку, Смирнов улыбнулся.

— Впервые пью с сыном. Ну, давай…

— Сегодня у вас прямо-таки день открытий, — съязвил Игаль.

— Есть такое дело… Так вот, возвращаясь к тем временам, еще до твоего рождения. В 54-м я окончил юрфак, поступил в аспирантуру и параллельно начал работать в конторе.

— В конторе?

— На Лубянке, — пояснил Сергей Сергеевич. — Тремя годами позже мне дали старшего лейтенанта и приставили к Науму Григорьевичу — в тот момент его только-только завербовали в сексоты. У меня, аспиранта, было идеальное прикрытие. Мы с ним играли в наставника и любимого ученика. Никому и в голову не приходило, что я передаю герою Колымы задания и получаю взамен еженедельные отчеты.

— Да уж… — мрачно кивнул доктор Островски. — Давайте-ка по второй…

Они выпили снова.

— Я закажу еще?

— Заказывайте, — махнул рукой Игаль. — Раз пошла такая пьянка…

Отец и сын помолчали, повлажневшими глазами разглядывая интерьер дешевой кафешки.

— Ну вот… — сказал наконец Смирнов. — А потом произошла катастрофа. Я влюбился в Нину и потерял голову. Забыл обо всем. Чтоб ты понимал: подобные отношения с объектом или его родственниками у нас категорически запрещены. Как ни крути, я совершал должностное преступление, но ничего не мог с собой поделать. Мы любили друг друга — я и твоя мать…

— Как трогательно…

Смирнов сердито хлопнул ладонью по столу.

— Перестань! Я говорю правду — все, как было тогда. Не хочешь слушать — закончим прямо сейчас. Но издеваться над этим я не позволю.

— Извините, — пробормотал доктор Островски. — Просто ничего подобного не ожидал. Трудно свыкнуться. Пожалуйста, продолжайте.

— Когда Нина забеременела, я написал заявление об уходе и пошел к своему начальнику. Его звали подполковник Черышёв. Так и так, говорю, Николай Викентьевич. Судите меня, стреляйте меня, режьте меня на части, но от любви не убежишь. Он посмотрел на меня и спросил: «И куда ты пойдешь? Грузчиком в гастроном? После такого из конторы уходят только с волчьим билетом…»

«Да хоть и грузчиком», — сказал я. Ты можешь мне не верить, но я действительно был тогда готов на все.

«А ты подумал, что это рано или поздно всплывет? — спросил он. — Невозможно жить с женщиной и скрывать от нее такие вещи. Твоя Нина так или иначе узнает, что ты работал в КГБ и курировал ее отца. Что ее отец — осведомитель и провокатор. Ну, а потом недолга дорога и до главного открытия — что он никакой ей не отец, а лгун и самозванец… Как ты думаешь, она сильно обрадуется?»

И вот тут я призадумался всерьез, Игорь. Ты ведь знаешь, чем был для твоей мамы тот мнимый Наум Григорьевич. Она любила его больше, чем меня… Да что там меня… — она любила его больше жизни. Думаю, что и я ей понравился прежде всего как ученик обожаемого отца. Если папа кого-то выделяет, значит, его нельзя не любить… — где-то так.

— И вы согласились со своим подполковником?

Смирнов отрицательно покачал головой и в очередной раз разлил водку по стопкам.

— Давай, сын…

Они выпили и сморщились совершенно одинаковым образом.

— Что было потом?

— Потом… — вздохнул Сергей Сергеевич. — Потом Черышёв арестовал меня — прямо там, в своем кабинете. Вызвал охранника и приказал отвести в одиночную камеру внутренней тюрьмы. Тридцать суток гауптвахты. Мол, посиди, подумай, как жить дальше. Тридцать суток я сидел, думал и не придумал ничего нового. Но, как выяснилось, нашлись те, кто подумал за меня. Давай…