Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

— С семи лет, — кивнула Жемчужникова. — Она была мне кем-то вроде старшей сестры. Мы даже жили вместе, пока она не вышла замуж за твоего деда. Когда маму посадили, не знаю, как бы я выжила без Лизы. Да и потом… мы ведь работали на одной кафедре.

— На кафедре марксизма-ленинизма? — уточнил Игаль.

Старушка развела руками:

— Так это тогда называлось. Из песни слова не выкинешь. Да и зачем выкидывать? Я своего прошлого не стыжусь.

— Дед Наум тоже не стыдился, — усмехнулся доктор Островски. — Вы ведь хорошо знали и его тоже?

— Да, конечно. Наум Григорьевич был сослуживцем и другом моей матери еще с Гражданской. Помните, у Симонова: «Вместе рубали белых шашками на скаку…» Она и познакомила его с твоей бабушкой… — Ревекка Ефимовна вздохнула. — Со стороны это выглядело довольно странно.

— Почему?

— Ну как… Мама и Наум Григорьевич… Столько лет вместе, буквально бок о бок, укрываясь одной попоной. Никто вокруг не сомневался в их близости. Думали, что они живут как муж и жена. Тогда ведь свадеб особо не играли — просто съезжались, часто даже не расписываясь. Но я-то знала, что это не так.

— Почему? — повторил свой вопрос доктор Островски.

Жемчужникова подняла на него печальные выцветшие глаза.

— Из-за того, что с ней случилось в 18-ом, Игорёк. Ты ведь в курсе, что она подверглась…

— Да-да, — поспешно проговорил Игаль. — Мама рассказывала.

— Ну вот. С тех пор ее тошнило от одного прикосновения мужчины. Те звери закрыли перед ней дорогу к семейной жизни. Она просто уже не могла быть женщиной. Но если бы смогла, то непременно вышла бы за Наума Григорьевича. И когда появилась Лиза…

— Понятно, — вдруг вмешалась Наташа. — Это так понятно… Она вышла за него посредством Лизы. Боже мой, какая тяжелая судьба…

Ревекка Ефимовна печально улыбнулась.

— Да, Наташенька, вы совершенно правы. Мама вышла за Наума Григорьевича посредством Лизы.

— А потом он уехал в Испанию, — напомнил доктор Островски. — И…

Он вопросительно посмотрел на Жемчужникову, словно приглашая ее продолжить.

— …и маму арестовали, — принимая его игру, закончила старушка.

Доктор Островски отрицательно покачал головой.

— Вообще-то я имел в виду совсем другое. Наум Григорьевич уехал в Испанию, а двадцать лет спустя вместо него вернулся другой человек. Я прав, Ревекка Ефимовна?

Жемчужникова молча смотрела на него, крепко сжав артритными пальцами подлокотники кресла. Ее седая голова заметно подрагивала.

— Игорь, может, не надо? — испуганно сказала Наташа. — Ревекка Ефимовна, простите, он не хотел вас расстроить.

Хозяйка остановила ее нетерпеливым жестом.

— Нина знает? — спросила она, адресуясь к Игалю.

— Нет, — отвечал тот. — Я и сам узнал меньше месяца тому назад. Узнал и теперь не могу остановиться, пока не выясню всё. Иначе… иначе я просто не смогу дальше жить. Пожалуйста, Ревекка Ефимовна.

В наступившей тишине слышалось лишь оглушительное тиканье настенных часов и отдаленный шум автомобильных моторов на улице.

— Слушай меня внимательно, мой мальчик, — проговорила наконец Ревекка Ефимовна. — Я готова рассказать тебе все, что знаю об этом. Но с одним условием. Ты сейчас, на этом месте поклянешься мне здоровьем своего сына, что никогда — вообще никогда — ни единым намеком не откроешь это Ниночке. Никогда.

— Ну как же это… нельзя… — запротестовала Наташа. — Здоровьем сына — это чересчур…

— Тогда уходите.

— Но…

— Клянусь, — перебил жену доктор Островски. — Клянусь здоровьем сына, что мама никогда не узнает об этом от меня.

Жемчужникова удовлетворенно кивнула.

— Поймите, Наташенька, — сказала она, — на меньшее эта тайна просто не тянет. Ее сохранение стоило жизни моей маме и свело в могилу бабушку Игоря. Я уверена, что Лизина болезнь и ранняя смерть вызваны именно этим. Когда женщина вынуждена жить с ненавистным ей человеком, это редко проходит даром.

— Но зачем? — выдохнул Игаль. — Ради чего?

— Ради твоей мамы, Игорёк. Ради Ниночки. Ради того, чтобы у нее было то, чего были лишены мы: отец. И это в итоге получилось. У Нины был-таки любимый отец. Отец, которого она ждала все свое детство и всю свою юность — ждала и дождалась. И упаси тебя Бог лишать ее этого сокровища…

— Значит, бабушка знала…

— Конечно, знала, — улыбнулась Ревекка Ефимовна. — Да и как можно не знать?

Доктор Островски пожал плечами.

— Думаю, можно. Все-таки прошло почти двадцать лет. Время меняет внешность, а уже время, проведенное на Колыме, тем более. То, что человек не помнит определенные вещи, легко объяснить потерей памяти в результате ранения. Да и воспоминания самой бабушки наверняка поблекли за два десятилетия, вместившие, как-никак, войну, голод, нужду, повседневный страх. Поди упомни в таких условиях, где у него какая родинка…