Людмила Толмачева - Ягоды бабьего лета

Прочитав строчки Волошина, она замерла в ожидании. Вспомнит или нет? Ведь именно это он любил читать ей в молодости. Но Игорь спросил о другом:

— Вы увлекаетесь поэзией?

— Это моя профессиональная обязанность. Я преподаватель литературы.

— Ах, да. Мне ведь Зоя Михайловна говорила. Но не подумайте, что я до такой степени забывчив, что не помню даже такое. Просто не могу до сих пор переварить, как вы недавно выразились, весь этот поток информации. Кстати, какая муха вас укусила сегодня утром?

— Это вы про инцидент в кабинете директора? Мне показалось, что эта дамочка не та, за кого себя выдает.

— Интересно. Похоже на детектив…

— Это и в самом деле детектив, Игорь. Сядем на скамейку? Что-то я устала.

Люба поведала Игорю историю его второй женитьбы, скупо, стараясь избегать лишних красок и своих собственных оценок. Как можно беспристрастней она описала Стеллу, упомянула о последнем его с молодой женой вечере в ресторане и закончила рассказ детективной развязкой, участниками которой они стали нынче утром.

— Я узнала ее по походке. А потом действовала в каком-то порыве.

Вид ее измененной внешности потряс меня, заставил ворваться в кабинет и наплести первое, что пришло на ум. А потом вдруг осенило: родной человек не будет рядиться клоуном. Тут что-то не так. Ну и решила сообщить следователю. А вскоре позвонил Владислав — Стеллу арестовали. Я знаю: санкцию на арест без серьезных оснований не выдают.

Игорь слушал не перебивая. Его лицо в сгустившихся сумерках казалось бледным и осунувшимся. Люба в душе жалела его. Еще бы! Услышать такую историю, где главным действующим лицом — жертвой и отчасти виновником — являешься ты сам, не каждому по силам. Но рано или поздно он должен был узнать правду.

— Люба, ты… Вы ничего не сказали о моей первой жене. Она жива?

— Д-да. Конечно.

— Где она сейчас? Она замужем?

— Нет. Она живет с матерью. В Москве.

— А почему мы расстались?

— Банальная история. Вы встретили другую.

— Понятно.

— Пойдемте в здание. Уже поздно. Нас, наверное, отругают за нарушение режима.

— Ничего. Что-нибудь придумаем.

Игорь отвечал машинально. Люба заметила, что он на чем-то сосредоточен, как бы ушел в себя, в свои мысли. Они молча вошли в здание и в вестибюле попрощались. Игорь так и ушел «с думой на челе». А у Любы на душе скребли кошки. Она чувствовала, что недосказанная ею правда — это та же ложь: «Обвиняю Стеллу в лицедействе, а сама! Чем я лучше?»

Ночью она долго не могла заснуть. А утром с головной болью пришла в столовую. За столом сидел один Всеволод Петрович. Люба устроилась напротив старика, поздоровалась. В ответ он лишь кивнул. Его вид вызывал сочувствие: тяжелые мешки под глазами, изжелта-бледные щеки с проступившими склеротическими жилками, слезящиеся глаза побитой собаки. «А ведь еще недавно был как огурчик, — подумала Люба. — И зачем ему эта Нинель? Подумаешь, царица шприца и пилюль! Нет, с этим надо еще разобраться».

После выпитого чая Всеволод Петрович немного повеселел:

— А Игорь не пошел на завтрак. У него срочный заказ. В свою мастерскую убежал. Я ему кашу с булочкой отнесу. Потом поест.

— Вы что же с ним, с похмелья? — напрямик спросила Люба.

— Кхе, кхе! Есть такой грех. Хорошо вчера приложились.

— А конференция, значит, побоку?

— Простите старика, Любовь Антоновна! Не устоял. Нинель ведь пригласила нас уже после обеда. Я поискал вас, но тщетно. Вы куда-то запропастились. Но не в этом дело. Понимаете…

— Я все понимаю, Всеволод Петрович. «О чем тужить? День пережит — и слава богу».

— Ну вот. Так я и знал. Вы обиделись.

— Каждый живет своими интересами. Ведь так?

— Так-то оно так… Но и интересами ближнего не пренебрегай, а иначе кто ты будешь — скотина бессердечная? А я пренебрег, каюсь.

— Невелики интересы — заурядная конференция.

— Не-ет, Любовь Антоновна, не умаляйте своих трудов. Я знаю: вы готовились, рассчитывали на нас, на нашу поддержку, а мы, как последние свиньи, похерили ваши труды.

— Всеволод Петрович, давайте начистоту?

— Что ж, можно и начистоту.

— Вы сильно зависите от Нинели?

— В каком смысле?

— В смысле медицинского обслуживания.

— Как вам сказать? Мягко выражаясь, у нее не одинаковое отношение к больным. А больные здесь практически все.

— Чем вы с ней расплачиваетесь?

— Этого я вам не могу сказать, хоть убейте.

— Хорошо. Я не настаиваю. Но я догадываюсь, что положение вещей в интернате имеет две стороны: лицевую и изнаночную. С лицевой все шито-крыто, а изнанка не совсем законная, если не сказать больше — преступная.