Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

Ханс пошел к трем священникам и в трех церквях заказал по жене молебен. Суеверие это было священникам хорошо известно, а потому не стали они его отговаривать и сказали: «Послушай, Ханс, мы с радостью помолимся за твою жену, несчастная она женщина, а молиться за бедных и угнетенных следует всем христианам, за твою же жену вместе с нами должна молиться вся община. Но Ханс, ты должен молиться искренне и с чистым сердцем, должен обращаться с женою так, как подобает христианину. Ханс, послушай, если намерения твои неправедны, если молитвою надеешься ты избавиться от жены, тогда обернется молитва твоя против тебя самого, станет обоюдоострым мечом, что вонзится в душу твою. Задумайся же, Ханс, стоит ли нам приниматься за молитву или нет?» «Если на то ваша воля, — сказал Ханс, — то приступайте». Про себя же Ханс рассудил так: «Давай-ка молись, а выйдет так, как заведено и принято, а не как попам вздумается, давно они ничего-то не значат и не решают, ни на небе, ни на земле». Странная бывает логика в головах, особенно же касательно молитвы, причем даже у того, кто далек от всякого гегельянства. Никакого отношения к Хансу это наше размышление не имеет, уж у него-то все задатки гегельянца были — попадись он только вовремя в лапы Гегелю, может быть, стал бы его учеником, и даже если бы ничего не понял, то хотя бы понахватался.

Как же разозлился Ханс, когда вопреки всем молитвам жена его осталась в прежнем состоянии, заставить Господа Бога слушаться не удалось. Лишь теперь Ханс по-настоящему возненавидел попов и стал считать недалеким всякого, кто в чем-либо полагался на Господа, за чем-либо обращался к нему. Уж если хочешь что-то сделать, думал он, придется делать самому, однако и в мыслях у него не было убивать жену собственноручно — лишь хотелось избавиться от нее. Дешевле всего, размышлял он, вышло бы, когда б Господь сам решил этот вопрос и призвал ее к себе, а уж Ханс противиться не станет. Но уж тут пришлось помозговать, ведь надо было обстряпать это дело с наименьшими потерями, а не мучиться с женой всю оставшуюся жизнь, еще и неся расходы. Так что отправился он к одному из своих арендаторов и сказал: «Сами, послушай, ты же знаешь, как обстоят дела с моей женой, держать ее у себя я больше не могу, не нанимать же ради нее сиделку, она и так мало мне денег принесла — куда меньше, чем это стоит. Ты возьми ее к себе, места у тебя достаточно, а уж я в долгу не останусь, сделаю так, как тебе будет по нраву, ты же знаешь, аренда у тебя и так низкая». «Чтобы выплачивать аренду, — ответил Сами, — работать я должен не покладая рук, да вы и сами знаете. Но я не жалуюсь, и если чем-то могу помочь, отказывать не стану. Но за так ничего делать не буду, вы и сами знаете, у меня семеро по лавкам, а если я еще и жену вашу возьму, то уж пусть ей причитается все, что положено». «Так и быть, сорок талеров в год будешь получать, ты подумай, деньги хорошие», — сказал Ханс. «Нет, — ответил Сами, — маловато. На наши деньги это всего сотня франков. Да любая община выплачивает столько же беднякам, даже если у них не все дома. А у меня совести не хватит обращаться с вашей женой, как с нищенкой, ей и прислуга нужна, да кушанья с напитками — всё, что причитается; не хочу, чтобы про меня потом говорили, будто она попала ко мне да померла с голоду. Да я бы и не брал ее вовсе, но раз уж вам так хочется, то согласен приютить ее у себя вместе с девкой да сотней талеров в год, но, опять же, лишь вам в угожденье». «Так что ж не тысячу! — сказал Ханс. — Нет уж, раз не хочешь за сорок талеров, так возьмет кто другой, да еще и все хозяйство впридачу». «Да греха на душу брать не хочется», — сказал Сами. «Ну так что ж, ты бы лучше другое место подыскивал, помнишь же, аренда у тебя пятнадцатого марта заканчивается», — в гневе процедил Ханс, он и не думал, что кто-то осмелится ему перечить, да к тому же арендатор, да еще и такой бравый парень, который аккуратно платит по счетам, что всегда Хансу было по душе.

Другой арендатор согласился взять жену Ханса к себе, но надолго она у него не задержалась — может быть, та скромная сумма, что Ханс должен был выплачивать, в итоге показалась ему слишком большой. Принялся он раздумывать, как бы сделать так, чтобы содержание его жены и вовсе ничего не стоило! И нашел выход: оставил хозяйство и вместе с женой переехал к одному из своих арендаторов, сам — в небольшую комнатку, а жену заперли в закут в хлеву. Все дыры в хлеву он заделал, все отверстия, через которые подают животным корм, так что арендатору, когда увидел он коров с вывалившимися языками, в спешке пришлось их разбирать, лишь бы коровы не задохнулись. Но жене Ханса все было нипочем, она не умерла. Не умерла она и зимой, когда не позволяли ей заходить в дом, лишь трижды в день давали пищу, а ей приходилось смотреть, как семья арендатора ела четырежды. Но такой уж был уговор, что правда, то правда. Хлеб ели только сами, за неделю все вместе съедали не больше пары фунтов, но и от этого жена Ханса не умерла. Ханс сам чуть не помер, сначала от переживаний, а потом от гнева. Он дал в рост шесть тысяч гульденов, а то и больше, деньги нужно было передать в оговоренном месте в нескольких часах езды от дома. Все должно было храниться в секрете, «понятное дело!», как сказала бы трактирщица. Около полуночи Ханс разбудил одного из слуг арендатора и всучил ему обмотанный тряпками узел — якобы, старую наковальню, которую слуга должен был нести примерно с час. Там слугу встречала подготовленная должником повозка, которая и должна была доставить деньги вместе с недотепой-слугой на место. Лошадь также принадлежала должнику, повозка была взята в аренду, а возничего изобразил сын должника. В одну сторону добрались без происшествий, а вот в обратную — не обошлось. Коня звали Ищи-свищи, Ханса самого чуть не переехали, хотя и ему досталось, а вот экипаж разбился вдребезги. Происшествие это также должно было остаться тайной, но все вскрылось, владелец отдал экипаж в ремонт известному мастеру, починка влетела в копеечку, а платить пришлось Хансу. Едва не выбило это его из колеи, все-то шло не так, как он хотел, и даже кони.