Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

Все это привело к тому, что многие прониклись к нему своего рода уважением, которое внушает всякая сила, пускай даже обладателем ее выступает отчаянный преступник. Но симпатий к нему никто не питал. Бедняки обходили его дом стороной, как трусы — погост. Кто нуждался в помощи, у Ханса никогда ее не искал, разве что те, кому нужны были деньги, кто мог пообещать хороший процент и надежные выплаты. Ни разу не доверил он кому-нибудь и кройцера без поручителей или залога. Арендаторы были единственными, кто обычно не пытался на нем нажиться. Ханс хорошо разбирался в хозяйстве, он и сам был крестьянином и владения свои ценил. А потому не хотел, чтобы арендаторы его землю истощили, и зажиточным крестьянам ее не предоставлял, не завышал платы и вел дело таким образом, что в любой момент мог прервать аренду. Извлекая тем самым ту выгоду, что арендаторы, заботясь о его землях, лишь улучшали их. Этого Хансу и было нужно, и покуда они относились к земле с заботой, могли рассчитывать на продление аренды, а в этом была выгода для них. Такой был заведен порядок; когда же происходило нечто экстраординарное, они тут же узнавали, как милы его сердцу, и стройными рядами, если оказывали хотя бы малейшее сопротивление, отправлялись исполнять его волю.

Таким увидел я этого человека, и вместе с Давидом едва ли не усомнился в Боге, ибо все-то Хансу удавалось и сходило с рук, состояние его день ото дня преумножалось, именно так, как он и рассчитывал. Убытков он не нес, град стороной обходил его посевы, пожаров в хозяйстве не случалось, арендаторы исправно платили аренду, а должники были люди солидные. Деньги он употреблял с умом, в этом деле любому нотариусу дал бы фору, уж это он умел. Неужели и дальше все будет удаваться ему без сучка и задоринки, думал я про себя. Вопрос этот древний, как мир, Отец наш небесный отвечает на него в великой своей мудрости всегда по-разному, но что бы Он ни ответил, есть благо, пусть человеку этого понять и не дано.

Дом Ханса, как я говорил выше, был самой настоящей тайной, он и жизнь свою охотно сделал бы таковой, если бы только было возможно. Я часто проходил мимо столь странно зарешеченных окон его дома, но ничего примечательного не видел, пока однажды мне не бросилось в глаза, что я больше не вижу его жены. С большим трудом удалось мне узнать, что состояние ее ухудшилось, рассудок она окончательно утратила и снова находилась на лечении.

Вскоре после этого я встретил Ханса с женой на повозке, уезжающими из трактира. Это было сущее чудо, никто никогда ничего подобного не видел, должно быть, произошло нечто невероятное, некое решительное событие, о котором я непременно хотел узнать. Так что я отправился в трактир и спросил, действительно ли то был Ханс с женой, и что означала такая перемена, не скорую ли кончину Ханса?

«Эх, — сказала трактирщица, — ничего хорошего это не предвещает, но уж помирать Ханс точно не собирается; а вообще, смерть для него лучший вариант, если только не приключится с ним такой же случай, как рассказал давеча один старый пастух». «Это какой же?» — спросил я. «Ха, — ответила трактирщица, — он сказал, что с ним, видите ли, выйдет все так же, как с одним человеком из Трубшахена. Тот тоже не желал и с баценом расстаться, детьми не обзавелся и ко всем людям относился жестокосердно. Наконец, помер, но худо ему пришлось, прежде чем отдал Богу душу, а имущество его перешло к наследничкам-транжирам. Так он явился в облике черного пса и должен был собрать все, что они растратили, — до последнего бацена. Так и носился по всей стране, словно бешеный, по ночам выл под окнами трактиров, где наследники пропивали его денежки, и не было ему покоя до тех пор, пока каждая монета не оказалась на своем месте. Ну и намучался он в облике собаки, дело понятное.

А у Ханса опять жена не в себе, на этот раз серьезно. И уж не тоскует, а почитай вообще ни о чем и не думает, как будто ничто в мире ее не касается; я-то думаю, ей и невдомек, день на дворе или ночь, а с виду так и не скажешь. Началось это с ней давно, Ханс даже испугался, что она руки на себя наложит, а его совесть замучает, да еще и говорить начнут, что и причины имелись. Так что она какое-то время прожила у врача, вроде пошла на поправку, стала понимать, где находится и когда пора к столу, и доктор даже говорил, если ее оставят на лечении, то через какое-то время положение улучшится и она придет в себя. Да вот только Хансу терпения не хватило. Он вроде как сказал, что с жены ничего не имеет, так что она ему вроде как и без надобности, а платить за нее врачу он тем более не станет. Паскудник этот и не подумал, сколько она ему сэкономила, да и вообще отпирался, будто что-то от нее получил. Диву даешься, течет ли у него в жилах хоть пара капель добра. Он решил, что она и дома побыть может, и там ей будет так же хорошо, как и на лечении. Врач же ответил, что так и быть, только обращаться с ней надлежит нежно, развлекать ее, выезжать с нею, давать ей мяса, вина, в общем, всего, что ей будет угодно. И чем лучше будет с ней обращение, чем яснее она это уразумеет, тем лучше будет ее состояние. Ханс огрызнулся, что если бы хотел он дурно с ней обращаться, ее бы уже тут и не было, а вот если бы вела она себя как положено, то и было бы все как у людей. Но уж если ей взбрело в голову сбрендить, то это дело гиблое, и ей, и всем остальным было бы только лучше, когда б она поскорее померла. Так что он снова ее забрал и иногда даже выезжал с ней на прогулку, а чтобы люди поверили, как хорошо он с ней обращается, заворачивал вместе с ней в трактир и спрашивал полбокальчика вина. Господи ты боже мой, и это на них-то обоих, да тут и младенец бы не захмелел! И вот предлагал он ей выпить, иногда она соглашалась, иногда просто мотала головой, тогда он пил сам. Но люди говорили, что все это скоро кончится, ей и так сильно поплохело, болезнь вернулась. Хотя удивляться-то тут нечему. Если бы я годами доброго слова не слышала, во всем бы мне отказывали, да еще и попрекали, сама не знаю, что бы я стала делать, да тут уж и умереть с горя мало».