Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

Ну так вот, Ханс настоял на своем и женился, но кончилось все плохо. У Ханса в голове засело, что женился он на бедной девушке; а вот если бы выбрал невесту побогаче, то было бы все по-другому. Когда любовный пыл поутих, мысль эта затмила все прочие, а что у Ханса было на уме, то и на языке, и сообщал он Лизе об этом каждый обед, какая она бедная и какой он богатый. Лиза, от природы девушка добрая и сердечная, прикладывала все силы, чтобы сдержать обещание и экономией приумножить то немногое, что за нее дали. Переступила она через себя и меньше стала подавать нищим, меньше стала делать добра, чем в прежнем своем положении. Но как ни старалась она вести хозяйство, а ничего не помогало, и усилий ее никто не замечал. Важно было только одно: за душой у нее ни гроша; все, что она зарабатывала или экономила, в заслугу ей не ставилось, Ханс лишь твердил, сколь многим она ему обязана, вот мать его якобы делала не меньше, но при этом была богата, а то, что Лизе пришлось пойти против себя и перестать помогать беднякам, этого Ханс знать не желал. Так у них и повелось, и если уж хотела Лиза что-то изменить, оставалось ей только уйти.

Вот такая печальная семейная жизнь, когда невозможно угодить супругу — вечно он чем-то недоволен, когда не можешь делать добро и не можешь забыть зла, когда словно бы бежишь и бежишь, и все же никак не можешь сойти с места, как это часто бывает во сне. И такая мысль пускает корни в голове и сводит с ума. К тому же Лизе все сильнее казалось, что грешит она против бедняков, а потому не заслуживает добросердечия, поскольку сама его не проявляет, обладая достаточными на то средствами.

Наконец, как будто только этого еще не хватало, пришлось Хансу разделить наследство с сестрой, и уж теперь он точно пожалел, что не взял в жену богатую девушку, состояние которой могло бы покрыть убыток. Теперь-то он по-настоящему напустился на Лизу: якобы работает она слишком мало, а тратит слишком много. Но раз уж так случилось и делать нечего, Ханс нашел другой выход. Не отдал он наследства сестре — пусть свекор говорит, что хочет; не зря его звали упрямец Ханс: если уж что втемяшилось ему в голову, то даже сто волов этого вытянуть не смогут. Так он всем и сказал — пусть делают, что вздумается, но если осмелятся причинить ему вред, тут уж не обессудьте. Детей у него не было, чего не скажешь о родственниках, и ничего хорошего при дележке это не предвещало. А если не делить, то и так известно, кому все отойдет, стоит Хансу навсегда смежить веки. А так он каждый год будет давать им столько, сколько сможет, и большего они требовать не вправе. Коль откажутся они от своей доли, тем лучше, а коли нет, ну что ж, тогда останется им лишь рассчитывать на его милость. У кого три двора, а детей нет, тот и диктует условия; если свистнет, то хоть чертыхайся на чем свет стоит, а нужно пускаться в пляс.

Но тут случилось нечто, о чем Ханс не подумал, да и подумать не мог, и стало камнем преткновения. До него дошло, что не всем он может диктовать свою волю и заказывать музыку — нужно и о других думать. Лиза тронулась умом, приуныла, засомневалась было в спасении души, затем испугалась, что придут за ее имуществом, а потом принялась горевать, что никто-то ее не любит. Поначалу Ханс и не понял, в чем дело, но терпеть этого не желал, посчитал все это вздором и глупостями, от которых твердо вознамерился избавиться. Но так просто избавиться не удалось, а потому осознал наконец Ханс, что за этим кроется, и что ничего тут поделать нельзя, нужно отступиться, чтобы не доводить до греха. Греха этого, а именно самоубийства, Ханс боялся больше всего на свете, за исключением, пожалуй, утраты состояния. Но боялся не из-за гнева Господня и не потому, что думал, будто самоубийство такой уж тяжкий грех. Нет, ни о Боге, ни о спасении души Ханс и не помышлял, думал он только о своих деньгах и обо всем, что способно приумножить или уменьшить их количество, а боялся он двух вещей: воров и привидений. От всего сердца желал Ханс жене поскорее отойти в мир иной — будет ее душа спасена или нет, все равно; но уж если она наложит на себя руки, размышлял он, то ведь станет являться, так и не обретя покоя в земле. Уж лучше видеть ее живой, чем призраком, что будет его изводить, когда он будет пересчитывать денежки или воровать у соседей во время полива воду. А потому отдал он ее на попечение врача. Тот по части таких заболеваний был мастак, а потому как на лечении никто не попрекал ее бедностью, никто не ограничивал в еде, Лиза быстро пошла на поправку и уже через несколько недель врач смог заверить Ханса, что все будет в порядке. Хансу это пришлось по душе, потому как платить за содержание ему было жаль — цена, по его мнению, была совершенно грабительская. Он думал, что дело давно уже решено, но проклятый коновал решил пустить его по миру и без нужды состричь с него плату еще за несколько недель, теперь ведь каждая паскуда может делать, что вздумается, и уж тем более, когда кто-то находится в отчаянном положении. Как-то в воскресенье Ханс отправился сам разобраться, так ли уж нужно и дальше платить за содержание, и пригласил жену в трактир распить бутылочку. То ли стало ему ее жалко и он решил ее угостить, то ли сделал это, чтобы никто не мешал разобраться, в своем она уме или нет. Всю дорогу жена очень радовалась, ей казалось, будто Ханс изменился, стал совсем как раньше, еще до женитьбы. Тут сказала она, что не прочь перекусить, ветчины или жаркого, или что есть. “Знаешь, женушка, — сказал Ханс, — обойдемся без этого. Вот окажешься дома и поужинаешь, тут все равно все слишком дорого”. “Ну хорошо, — ответила она, — можно и так”. Но с этого часа состояние ее снова ухудшилось, снова сошел на нее мрачный дух, одним словом вызвал его Ханс назад. Теперь уж нескоро она вылечилась и Ханс наконец смог забрать ее домой.