Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

Я слушал все это и погружался в глубокие размышления. «Ужасно, — думал я, — когда человек втыкает в другого нож или пускает пулю в голову, но разве не куда более пугающе, когда человек духовно убивает ближнего, ежечасно мучает его душу, изводит злобными взглядами и словами и не оставляет в покое, каждое утро все начинается сызнова и продолжается до самой ночи, и так день за днем, год за годом, с первого же дня брака, пока не поседеют волосы, много, много лет подряд, пока смерть не возьмет одного или другого? Не ожесточаются ли при этом у мучимого чувства, не рассеиваются ли мысли, не черствеет ли душа? Не в этом ли великая милость Господня, который затуманивает сознание несчастных, кладет тем самым конец мучениям, но не лишает жизни. При этом несчастный призван мозолить глаза мучителю укором Господа: “Смотри, вот что сотворил ты с одним из детей моих!”. Мученик все время перед глазами у мучителя, ходит за ним по пятам, терзает и изводит его одним своим видом, даже если и не осознает, что он сам тому причина, и не возносит к небу мольбы о пощаде». Мне удивительно было, чему подобна такая омраченная недугом душа, царит ли в ней непроглядная ночь или же теплится в самых отчаянных ее глубинах огонек, свет которого не достигает, впрочем, рассудка и остается закованным в глубинах. Но кому под силу раскрыть тайны этих глубин? Такая тайна подобна морскому дну, и еще таинственнее морского дна дно души, человеку же известно лишь то, что играет и отражается на поверхности.

Приблизительно в это самое время умерла сестра Ханса, прямая его наследница; дети ее в порядке наследования отстояли чуть дальше, к тому же велика была опасность, что все наследство их матери, которое все еще находилось в руках Ханса, будет поставлено под вопрос, особенно же в том случае, если Ханс умрет раньше жены. Один из этих наследников был с Хансом близок и даже очень на него похож; был он личностью в высшей степени странной. Но не будем на этом останавливаться. Так вот, не рискнул бы он и кройцером, не говоря уж о том, чтобы поставить на карту многие тысячи; голова у него, как и у Ханса, была такая упрямая, что можно хоть брусчатку забивать, и шишки не появится. Замашки у него были такие же барские: всю жизнь мог он ненавидеть того, кто хоть раз осмелился ему возразить; он-то и потребовал от Ханса, чтобы тот передал ему наследство сестры. Что тут началось, легко можно себе представить, но что они друг другу говорили, никто не слышал, это осталось в секрете. Однако Ханс вынужден был сдаться, слишком хорошо знал он законы, чтобы решиться на судебное разбирательство, знал, что и на другой стороне деньги на процесс тоже есть, а еще упрямые головы, что уж не отступятся, коли взялись за дело. Но гневался Ханс сильно, и больше года родственника на порог не пускал. Не мог он пережить, что кому-то все-таки удалось его к чему-то принудить, его, Ханса! Ну, думал он, если уж удалось этому сопляку меня обскакать, то и я в долгу не останусь.

Его злило, что сестра умерла в самое неподходящее время, то есть когда ему пришлось делиться, да еще нести убытки, а жена, наоборот, жила, хотя ее смерть столь облегчила бы его положение. Богу следовало бы устроить все ровно наоборот, но только Ханс все равно ничего бы не понял; а уж если кто чего не понимает, так ему объясняют, так уж заведено, так произойдет и на этот раз. Ханс слыхал, что коли кто заболел и всем по душе было бы, если б он умер, заказывают для него молебен, обычно после этого происходят какие-либо изменения в его состоянии. Изменения эти не помешали бы, а уж если молиться за больного будут в трех церквях сразу, тогда уж Богу ничего другого не останется. Ханс был человеком не веры, но денег, никогда он Бога ни о чем не просил; у кого есть несколько сотен тысяч гульденов, тот ни в ком не нуждается, а все сам может; где бы он ни был, все время занимался он подсчетами, в этом и состояла его внутренняя жизнь. Однако еще с юности слышал Ханс множество суеверий, причем слышал так часто, что усвоил их, принял на веру, потому как никогда об этом серьезно не задумывался; была у него, например, такая записочка: «Коли разболелся живот, прими Гофмановых капель; если корову пучит, подмешай масла подсолнечника; стригись же на Овна!». Много подобных суеверий гнездилось у него в голове, в них он и верил, особенно, когда это было удобно. Так же, в юности слышал он, что у капуцинов можно до смерти замолить того, к кому испытываешь неприязнь, а больной, о котором молятся в трех церквях, совершенно может поправиться, так что ничего больше болеть не будет. О глупости и безбожности таких измышлений он думать не стал, укрепившись в сумасбродном своем намерении проучить самого Господа Бога, — не самому, так при помощи попа, как он привык именовать священника. Ханс решил, что раз уж все против него, то он попробует поступить так, как нужно, а если уж Бог прибрал его сестру, то стоит попробовать и жену к Нему отправить.