Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

Но как ни мало нашли поддержки подобные увещевания среди широкой публики, было бы ошибкой полагать, что Ханс хотя бы на минуту задумался о всенародном осуждении и о том, чтобы измениться хотя бы на волос. Толпа преследовала его до флигеля, требовала от него еды и питья, как это обычно бывает после пожара. Он же заверял, что ничего, кроме картошек, у него нету, их и предложил, да еще и пригрозил розгами, забаррикадировался, да только скоро должен был выйти из укрытия — слишком уж переживал, как бы чего не упустить, кусок дерева с подпалиной, а то и кусок заржавевшего металла. Пришлось ему выйти к народу, пришлось увидеть, как ярко горит большой дровяной сарай со старым французским деревом, как едва ли не силой заставляли людей поливать пристройку и оттаскивать от нее дрова, пришлось слушать все новые и новые проклятия в свой адрес, стать свидетелем уважения и любви к собственной персоне. Но не следует заблуждаться, будто бы это могло сломить старика, навести его на мысли о скромности и покаянии, к осознанию того, что покрыл он свои седины позором до самой могилы! Боже упаси! Дом Ханса был в длину не меньше ста двадцати футов, да шестьдесят в ширину, и внутри, и снаружи дома было огромное количество дров, но чтобы растопить сердце Ханса, растопить его высокомерие и гордыню, удивительную его черствость, которая ни перед Богом, ни перед человеком не позволяла ему признать ни малейшей своей ошибки, поставить под малейшее сомнение свой образ жизни, — для всего этого потребовался бы совершенно другой огонь. Чтобы растопить сердце Ханса, должно быть, самому Господу Богу пришлось бы взяться за тигель, питаемый огнем не от дерев, растущих на земле, а из тех мест, где от полуночи до рассвета бушует пожар.

Внутри Ханса также пылало пламя, да еще пуще, чем на пожарище, — то было пламя гнева и мести. Подождите же, уж он им покажет, вот какой он дал себе обет. Да много кто не дает жене и сотой доли того, что дал он своей, а если уж кто пожелает взять ее себе да промотать ее состояние, так пусть забирает, — заорал он на кого-то, кто обратился к нему с некой просьбой. Едва ли двое из сотни людей смогли бы составить верное представление о гордыне и слепоте этого напыщенного индюка Ханса. Мы поражаемся закосневшему в жестокости фараону, но помилуйте, что этот фараон в сравнении с жестокосердным Хансом. Дом его сгинул в пожаре, осталась жена, но никто не спрашивал, с чем бы он расстался легче, ибо Господь никого в соблазн не вводит. К тому же и общее осуждение, а кроме просящих или должников Ханс никого видеть не привык, а прочие добровольно к нему и не шли.

Мстить он решил всеми возможными способами. Как только представлялся случай, вмешивался он в разговор, а то и вовсе заходил прямо в дом и говорил людям, что ему вздумается. В пожаре винил он подлый мир, и если бы обвинение это не было слишком уж огульным, Ханс не постеснялся бы его предъявить; подлый же мир шептался, что если из упрямства и жадности строить дымоход из дерева, не стоит удивляться пожару. Так мстил Ханс и не желал в одиночку нести убытки.

Как израильтяне за хлеб и воду возводили для фараона пирамиды, так и арендаторы обязаны были доставлять Хансу дерево для новой постройки, при этом и речи не шло, что и они смогут воспользоваться новым домом. Рабочих принудить к безвозмездному труду он не мог, не то попробовал бы, но крови он у них попил, торговался с ними до седьмого пота и ни единым кройцером не поучаствовал бы в доставке материалов, когда б они не ручались за свою честность. Вероятно, потом намеревался еще и удержать налог. Ханс развил такую бурную деятельность, какую редко встретишь у столь пожилого человека; ощущение было такое, будто бы он вопреки всему хотел доказать миру: «Я никого не страшусь, а вот меня бояться стоило бы». При всем том, он и не думал о Боге, по крайней мере, виду не подавал. Поскольку Бога вообще принято ставить выше человека, у нас есть полное право предположить, что Бог его ни в коей мере не волновал, да и несчастья свои он на его волю не списывал, а потому и не обращался к Господу с покаянием, напротив, сыпал проклятиями и укоренился в злокозненности.

На несчастную жену его все эти горести, впрочем, совершенно не повлияли, все эти события принимала она безразлично: уже на следующий после пожара день сидела она в совершенно благостном настроении на солнышке, вырядившись наполовину в мужскую, наполовину в женскую одежду. Однако, когда несколько ее бывших знакомиц заметили ее и решили осведомиться о ее здравии, она снова спряталась в конуру, в мрачный свой закут. Впрочем, ее это совершенно не смутило, давно уже она к этому привыкла, молча сносила все, что только ни причинял ей Ханс. Длань Божия соделала с его женой все, чего он так хотел, но и теперь Ханс был недоволен — таков уж человек!