Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

Вот что сказал уважаемый старейшина, а другие молчали и не знали, что же делать. Некоторые наконец решили, что нужно вмешаться. Вот если бы в начале войны вмешались, до такого бы не дошло. Все это подлое фиглярство, и если даже всяким сумасбродным бабам что-то померещилось, совет республики Берн на подобные мелочи обращать внимания не должен. Тем паче, что они правят Божьей милостью, но по своему разумению, и Бог в их решения вмешивается столь же мало, сколь и они в Его, благо, что они пользуются Его доверием, и баста.

Другие, впрочем, считали, что это все не по-христиански и там, где больше нет веры, ничего хорошего не жди, да и высокие чины впасть во грех могут. Более того, уже давно их заботит, не слишком ли с людьми жестокое обращение заведено. Да и не мог ли Господь послать явление сие в ознаменование того, что несколько попустить следует, ибо те, кого в процессии той видели, самые жестокосердные люди были и многажды на них жалобы подавались.

Так, партии в совете разделились на твердых духом и мягких сердцем, как их тогда и называли, не то что сейчас — белые и черные; в совете согласия порой было куда меньше, чем в народе. Спуску они там друг другу не давали; старые вояки тут же собрались выкатить пушки, приговаривая, что за всей этой историей не иначе как кроется нечто опасное, и как у Бога есть громы и молнии, чтобы напускать страху и карать провинившихся, так и руководящим чинам дал он пушки, чтобы оными на подданных воздействовать; таков уж порядок: коли кто человеческую кровь прольет, того самого кровь тоже пролиться должна.

Напустились они друг на друга хуже обычного, тут со своего места поднялся староста Даксельхофер. В силу преклонного возраста, в совете появлялся он редко, но сегодня по случаю, а может и из стариковского любопытства, как раз пришел — о вчерашней истории ему рассказала кухарка. Он встал и сказал: “Милостивый государь староста, милостивые государи, повремените! Смерть скоро заберет меня, но я не хочу тащиться через весь город вместе с грешниками Мюлезайлера. Уж вы мне поверьте, есть и за нами грешки, а если веры в нас маловато, ничего хорошего не жди. Кто слишком возвышается над своими собратьями, под конец пожелает возвыситься и над самим Господом Богом. Не стоит устраивать шумиху, люди и так напуганы, а крестьяне — те и вовсе в ужасе; но если натянуть лук слишком туго, он может сломаться, а если уж в игре участвует высшая власть, то и нашей власти недолго осталось, коли вздумаем с ней тягаться. Раз народ верит, что Бог на его стороне, то ни французы, ни Оберланд нам не помогут, да и пушки с конницей ничего сделать не смогут. Я бы посоветовал ничего по поводу этой истории не говорить, будто бы нас она и не касается, и нам о ней ничего не известно, а обербургомистра в Виле попросить, дабы он, в качестве друга и доброго знакомого, по-отечески, разузнал со своей стороны, как обстоит дело. И действовать уже в соответствии с его вердиктом, спешка тут ни к чему! Вмешиваться же, милостивые господа, сейчас совершенно не стоит! Легко сказать, что не было бы войны, когда бы сразу полетели головы. Но как было бы на самом деле, одному Богу известно. Но что уж я знаю точно, так это то, что головы рубить не в нашей власти, и что меры против своих же настроят всех против нас, и долг за нами будет такой, какой мы оплатить не в состоянии. Мы люди, они люди, и надо всеми нами Господь Бог, и забывать этого не стоит”. Тут на пожилого старосту все набросились, особенно те, кто не так уж хорошо понимал, как устроен мир, и не так близко стоял к могиле. Но в конце концов, все пожилые заседатели с ним согласились, потому как не знали, когда их самих погонят на кладбище подле цейхгауза или за монастырской стеной, обербургомистру же в Виле написали, чтобы он разобрался, в чем дело, да побыстрее.

Случилось так, что у него как раз мучился желудком жеребец, срочно требовался коновал, да не просто изготовить снадобье, а ходить за конем и в случае чего давать другие лекарства, если первое не поможет.

Обербургомистр тут же послал в Мюлезайлен за лекарем. Тот только вернулся домой, уставший и разбитый, и больше всего на свете хотел бы поспать. Однако вид у гонца был такой жалобный, что Мюлезайлер приказал седлать лошадь и поздним вечером выехал в Виль. Ему пришлось хорошенько поработать, чтобы конь не пал, пока не подействует лекарство. Обербургомистр, которому конь был очень дорог, присутствовал при этом, и когда увидел, что Мюлезайлер совсем выбился из сил, позвал его в замок. Там он поставил ему бутылочку, дал хлеба и сыра и сам выпил за его здоровье. А после начал расспрашивать, где он был так поздно, что нового случилось на Духов день в Берне. Мюлезайлер сказал: “Вы, господин бургомистр, спрашивайте прямо, что желаете узнать! А я вам прямо и отвечу, тут никакого секрета нету, а только то, что Господу угодно открыть всем людям”. И тут он рассказал ему, как народ растерял веру, как восстал в сердце своем не только против властей, но и против самого Бога, и как он сам впал в сомнения и едва не был оставлен милостью Божией. Тогда Бог привел его на прогалину на Хундсшюпфе, которую он потом сколько ни искал, найти не смог. Там-то он и увидел первую процессию из Базеля в Ротенталь и говорил о том с Господом. Тот поручил ему, коли он тверд духом и любит свой народ, раз в полгода являться на погост в Берне и сопровождать невидимый экипаж, что едет в Ротенталь, пассажиры которого устраивали грязные игры со своими собратьями, отказывали им в сочувствии и действовали исключительно силой, так вот с ними ротентальцы обращаются, как дети с жуками да мухами. Теперь ему предстояло отправиться в Базель, Цюрих и Люцерн; в Золотурне, как известно, народ честный, а если и оттуда придется кого-то забирать — жестокосердных и чванливых, народ поймет, что есть справедливость, а господа, что и облеченных властью призовут к ответу, и если перед народом они отвечать не желают, тем строже спросят на суде Божьем с тех, кто прячется за титулом, ибо если и следует повиноваться власти, то не следует также и забывать, что всякая власть от Бога.