Натали Азуле - Тит Беренику не любил

— Для хороших стихов нужен живой источник.

— Да что вы говорите! Разве вы сами не поживились у Еврипида и Сенеки: стих оттуда, стих отсюда? «Ты назвала его, не я!» [62] Там же, I, 3. Жан Расин. Федра, III, 1. — ведь это списано дословно?

— Да.

— Так нечего рассказывать про живые источники. Ваша Федра не в меру патетична. Любовные муки не так уж фатальны. Если решиться, от них можно избавиться.

— Каким же образом?

— Решиться, да и все.

Жан признает за ней умение съязвить и даже известную правоту, но ему противны безапелляционный тон, каким она выносит приговоры, и манера обо всем судить по себе. Впрочем, пусть себе говорит, Жан спокоен, не волнуется за Федру. Мари, хотя и придирается, сыграет ее превосходно. Как раз благодаря придиркам, благодаря этой своей практичности, диктующей, что важнее всего успех.

Жан отменил секретность. Теперь он показывает Никола и своему издателю готовые отрывки пьесы и просит их без снисхождения указывать, где он погрешил против правил французского языка. Особо напирает: против правил! На этот раз текст будет совершенным. Жан полон воодушевления — эта пьеса продвинет его дальше, чем все остальные; куда продвинет — он еще не знает, но намного дальше; он воздвигает монумент, столь грандиозный, что вместит в себя все монументы Греции и Рима, всего Еврипида и Вергилия. Величайший монумент для величайшего в мире монарха.

— Не выбрать ли что-нибудь получше этой безумной кровосмесительницы? — предлагает Никола.

— Нет, — возражает Жан, — вспомните Аристотеля. Самые острые конфликты происходят там, где самые тесные связи. О чем и писать, как не об этом?

Всей глубины страданий героини никто вокруг не понимает. Да он и сам себя порою ловит на таких же мыслях. «Если решиться, от них можно избавиться. Решиться, да и все», — звучат в ушах слова с певучей интонацией Мари. Ни одна из его героинь никогда не решала избавиться от любви. И он не находил такого выхода, когда топтался вокруг тревоживших воображение фигур, всматривался в них, вчитывался в древних авторов. Отказываться, отрекаться героини могут, но только не решать. Надо будет подумать об этом. Натура у Мари подобна дереву редкой породы, по которому он собирается пройтись резцом, сухому стволу, внутрь которого не проникают ни решения, ни трудные вопросы (они сами собой рассасываются со временем) и который не может желать одновременно вещи противоположные. Достаточно взглянуть, как преспокойно, без малейших угрызений совести, она живет и с ним и с мужем.

Пьеса закончена, настало время выбирать актеров. Он требует молодых — и получает. Готовой музыки ему не нужно, он репетирует так же, как сочинял стихи: выходит нечто среднее между прозой и пением, на музыку, которую слышит он сам и никто кроме него. Жалоб и пререканий не выносит. Распоряжается декорацией, светом — всем до последней мелочи. Декоратор пытался поставить на сцену кресло — не может же Федра сидеть на простом стуле. Жан взбешен, Жан орет: стул, только стул!

Успех и шквал наветов. Разве это любовь, такого мы от вас не ждали, — сокрушаются женщины. Вы развращаете души, — попрекают мужчины. Почти день в день с его трагедией в театре Генего показывают другую, нагромождение стихов и пустота [63] Премьера «Федры» состоялась 1 января 1677 года в Бургундском отеле. Враги Расина организовали ее скандальный провал. А через два дня в театре Генего представили пьесу второстепенного драматурга Прадона на тот же сюжет, которая поначалу имела больший успех, но скоро была забыта. . «Там характеры один другого нелепее, — говорит Никола, — но когда ваша Федра умирает на сцене, то это каждый раз надрыв души».

Никто не разглядел, что он затем так тесно сплел преступность и невинность, чтобы в пучине греха у его героини оставалась надежда спастись. Кроме него, никто не сознавал, как тяжко ему было взбираться на гору, доводя до конца антитезу и превращая свою Федру в пылающий оксюморон, — никто не знал, как истощило и сбило его с ног крушение. Его стихи повсюду превозносят, но автора клеймят за потакание пороку, кровосмешению и лжи.

— Ну все, с меня довольно, — говорит он Никола.

Все оказалось не таким большим, как он воображал, даже деревья словно стали меньше. Здания более ветхие, колокольный звон куда глуше, чем ему помнилось. В коридорах почти что не видно детей, только согбенные, изнуренные покаяниями и сыростью тени. После нескольких лет затишья король, как говорят, вновь распалился гневом.