Натали Азуле - Тит Беренику не любил

В Париже «Ифигения» идет с триумфом. Король осыпает Жана почестями. Мало того что обретает форму воображаемая статуя, но и пласт земли под коленом, глядишь, обернется имением. Академик, государственный казначей, чего еще желать?

Маркиз несколько раз небрежно приглашает Жана в свой салон, на правах приятеля знаменитого человека, знававшего его, когда тот был еще никем, день за днем следившего за его успехами и теперь смотрящего на него благосклонно, как на пышно расцветшее растение.

— Ну что, довольны вы теперь, приобретя дворянство?

В улыбке и тоне маркиза Жан узнает привычную насмешку, ясно ему говорящую: как бы высоко он ни взобрался, есть преимущество, для него недостижимое, — родиться на том же, бесконечно отдаленном от простого люда, клочке земли, что король и маркиз. Он понимает: для высокородных нет ничего забавней, чем смотреть, как борются другие, следить за ставками и козырями в увлекательной игре. И у него хватает гордости сказать маркизу, что его салон изрядно потеряет, если он, Жан, перестанет его посещать. Прибавлять, что он именно так намерен поступать, нет смысла — маркиз это понял и сам. И говорит притворно оскорбленным тоном: «Ладно».

Писать больше некогда. Он занят делами, интригует на пару с Никола, украшает свое жилище, постепенно теряя интерес к материальным ценностям. Только Мари время от времени напоминает, что ждет новую роль. «Будет», — коротко отвечает ей Жан.

У Агнессы что ни слово, то яд и проклятия. Не называя имени Мари, она клянет его за блуд, за то, что он якшается со страшными людьми, которые даже на смертном одре не получат причастия. Видеть его не желает. Жану не привыкать к ее упрекам, но по ночам, во сне, когда его уверенность в себе ослабевает, тревога проникает в душу. Он уже готов поверить, что, привычка привычкой, а проклятия тетушки словно въелись в него, вместе с чувством вины, иногда и полезным.

Во сне к нему подходит женщина и говорит, что усыновила его, когда ему было полгода. Она его непорочная мать, совсем как Святая Дева. Доказывает материнство то, что он был очень болен и выздоровел сразу, едва приник к ее груди. «Ты будто вновь родился». Она похожа на тетушку. Эта история не кажется ему совсем бредовой. Если мать его непорочна, то он не кто иной, как Христос. Та женщина опять ему приснилась несколько ночей спустя. На этот раз не в виде девы. Напротив. Коснись ее Жан, он бы почувствовал звериное тепло ее плоти. «Он там, по ту сторону двери», — сказала она. Он каждый раз приходит, говорит, что любит, что его душа стремится к ней, зовет и что она должна на этот зов ответить, что таково веление Бога. И каждый раз она не открывает, сжимает ручку двери, так что белеют косточки, а пальцы становятся такими бледными, прозрачными, как будто у них нету сил нажать на ручку, отворить. Жан вспоминает греческий роман — там тоже отливала кровь. Неделями его не покидает образ этой внезапной бледности. Каким-то чудом или чьим-то промыслом, он, что ни ночь, оказывается там же, под этой фосфорической луной. «По ту сторону двери, — продолжает она, — он прерывисто дышит, все громче, его дыхание проникает сквозь дерево». Их разделяет море, и они в два голоса поют песню запретной любви.

Наутро у него болят все пальцы, вся, до плеча, рука, и целый день она висит как мертвая. Он ходит скованный, все делает левой: ставит подпись, получает новые дары, наряды, приветствует друзей, — точно раненный в бою. А на вопросы, что с ним, отвечает: пустяки, пройдет, неловко повернулся. И никому пока не говорит, что в следующей трагедии расскажет о минуте, когда рука той женщины нажмет на ручку и она выпустит на свободу свое желание. Точно спустит цепную собаку на стоящего там, за дверью. Хорошо ли она поступила? Или должна была и дальше держать дверь закрытой? Он сам не знает. Ему важно другое: густая смесь из жалости и ужаса, из которой он хочет ваять, которая станет живым нервом, лезвием конфликта, надвое рассекающего человеческое существо. Страсть, убивающая себя. Это будет трагедия безответной любви, еще страшнее предыдущих, неистовая, кровавая, без всякого галантного налета.

А героиня будет гречанкой. Гречанки теснее связаны с богами, кроме того, они владеют Минотавром и тем безумным лабиринтом, где души сбиваются с пути и попадают в лапы к демонам. Ее переполняет страсть, подобная тому пятну ярчайшего света на белом мраморе Версаля или ровному жаркому золоту спелых хлебов Юзеса, этой колышущейся глади, кусочку неба на земле. Вся пьеса будет озарена раскаленным солнцем, лишенным лучей, сжигающим свои последние и в сто крат более горячие огни. Чтобы погаснуть навсегда. Героиня — дочь Солнца, в его жару она растает, и ее желание расплавится, как воск, хлынет неостывающим, неукротимым потоком.