Вацлав Михальский - Мир тесен

— Ты куда, старик, ты что?! — Смирнов догнал его, схватил за плечо. — Да брось, старик, не слушай дуру, мы журналисты… Ну, чего ты обиделся?

— Вовсе нет, не обиделся. — Слава повернулся и пошёл прочь по чёрной каменистой улочке, а Смирнов, плюнув со зла, помчался домой. Вскоре из его домика донеслись отчаянный женский визг и всхлипывание. Слава побежал, чтобы не слышать этих звуков, споткнулся, упал, больно ушиб колено. «Как плохо, как плохо всё получилось…» Слава увидел, что стоит на краю ущелья, сделал несколько шагов назад и сел на теплый камень.

— Сашка, задушишь, о-о! — голос был слабый и нежный и раздавался словно из-под земли. Слава увидел чёрную тень за кустами тамариска.

— Пусти, задушишь!

— Хорошая моя, маленькая!

«Сашка — это тот самый парень в джинсах, что строил мост», — подумал Слава. Они стояли за его спиной не дальше, чем в двух метрах. Мелкие камешки гравия ссыпались под их неспокойными ногами. Слава не знал, что делать: выдать себя — неловко, подслушивать — стыдно.

— Думала, день сегодня не кончится. Девчонкам не давала трубку взять, на каждый звонок, как тигрица, бросалась.

«Какой знакомый голос, кто она?» — подумал Слава.

— Сегодня мне на моём экскаваторе не до звонков было. Как говорил Платон: «Хорошее начало — половина дела». Пойдем, Люсенька, в сад.

— Давай здесь постоим, посмотри, как славно вокруг.

«Люсенька… Наверно, телефонистка, голос как будто её».

Над котлованом били в фиолетовое небо мощные лучи прожекторов и своим светом гасили звёзды. С горы напротив, как белый змей, скатывалось сухое русло ливневых потоков. Вверху, в ауле, печально и тонко свистела зурна.

— Ты ещё предложи мне на крылечке дворца культуры с тобой посидеть! — ответил мужской голос.

— Не фиглярничай, Сашка, что ты — нарочно меня дразнишь? Я же о другом, я с детства мечтала, всё представляла себе белое платье, фату, цветы. Ну, ради всего святого, что в этом плохого? Мечтала, что у меня будет свадьба, мечтала, что в день свадьбы мой жених пришлёт за мной своих товарищей — веселых, нарядных. Они посадят меня в машину и повезут по всей Москве в наш, Московский дворец бракосочетания. Там будешь ждать меня ты.

— Я тоже был запланирован?

— Да, не мешай… А ты говоришь: пойдем в поселковый совет зарегистрируемся. А я не хочу… так… Я совсем маленькой была в этом дворце на свадьбе у маминой племянницы. Там было так торжественно: лестница, убранная красным ковром, усыпанная живыми цветами, играла такая музыка! Я все годы это в своих мечтах видела, видела золотые обручальные кольца, прозрачную фату, белые цветы. Ну, почему, почему ты над всем этим смеёшься? У нас в поселке и смерть, и рождение, и брак за одним столом регистрируют. Накурено. Грязно! Ни торжественности, ни праздника!

— Все это, Люсенька, мещанские штучки. Глупости. Зачем шум поднимать? И к тому же я не люблю ультиматумов!

— Ради всего святого, уступи! Тебе ведь всё равно, а мне… — Из-за кустов тамариска раздался плач…

Слава встал, пожал плечами: «У каждого свое…» — и пошёл прочь.

Из-за горы взошла ущербная зелёная луна, и ободранная ливнями гора стала еще необыкновеннее, и белое русло ливневого потока еще больше напоминало Славе дракона.

Слава закурил. Табачный дым сладко вошёл в грудь, вспомнилась казарма, двухъярусные койки, томительное ожидание, когда же, наконец, станет гражданским вольным человеком. И опять встал перед ним тот день, когда он уходил в армию, тогда он в последний раз видел маму…

Проснувшись рано утром, он провёл ладонью по непривычно колючей, остриженной под машинку голове, потёр её о подушку и засмеялся.

Из кухни пахло сдобным тестом. Босыми ногами он прошлёпал к зеркалу и долго стоял в одних трусах, рассматривая свою голую, белую после стрижки, лопоухую голову. Он показался себе очень некрасивым и с тяжелым чувством отошёл от зеркала. Перед его глазами встало румяное черноглазое лицо девчонки из соседнего двора, вчера у него на проводах были все, кроме неё, Гали. Уже с год они чуждались друг друга. Он разглядывал её теперь исподтишка, иногда, точно обжегшись, они встречались глазами. Сейчас он и лица её как следует не помнит, помнит только, что она была легкая, стройная и черноглазая. Из окна Славиной квартиры была видна калитка её дома, и он целыми днями глядел и глядел на калитку. Он знал, когда она ходила за молоком, за хлебом, когда возвращалась из школы.

В то, последнее утро он подошёл к окну и стал с напряжением ждать: сейчас откроется калитка. Выйдет Галя, поправит бант на косе, посмотрит на небо, на окно их дома и, размахивая портфелем, пойдет в школу.