Вацлав Михальский - Мир тесен

«Кажется я влип, — мелькнуло у Славы в голове. — А может быть, он всё преувеличивает?»

— В шесть часов в город пойдёт автобус, и я поеду, — воинственно закончил Сергей Алимович. — Теперь четыре. Хотите спать?

— Лучше пойдёмте погуляем. Рассветает.

Они оделись. Вышли в тамбур. Сеня лежал в глубине своей комнаты на боку и во сне тихо скулил.

— Плачет, — улыбнулся Сергей Алимович. — Он любит плакать, наверно, снится что-нибудь. Он любит рассказывать сны. Жених.

Пала роса. Ночные фиалки уже почти не пахли, в силу вступали красивые дневные цветы, а ночные фиалки сжались, стали серыми, неприглядными. И трудно было представить, что они источали всю ночь такой сладкий тонкий аромат. Белёсые окрестные горы потемнели от утренней влаги. Свет прожекторов над котлованом потускнел. Они уже не резали небо ножами лучей, а лихорадочно желтели, словно кошачьи круглые глаза.

— Теперь вы можете жить у меня, — сказал Алимов. — Вдвоем нам будет вселей. Хорошо?

Слава не задумаваясь согласился:

— Спасибо, я был бы очень рад.

Алимов ему определённо нравился, и он чувствовал, что тоже нравится ему. Славе было особенно лестно, что они на «вы», что в их отношениях есть какая-то торжественная предупредительность. Он не отдавал себе отчёта, что этим они оба стараются показать друг другу свою взрослость, свою солидность, интеллигентность.

Над белеющими саклями аула поднимался к небу одинокий столб дыма.

— Там живёт всего три десятка семей, — кивнул Сергей Алимович в сторону аула. — Остальные переселились на равнину, в райское местечко, а эти не хотят уходить. Аул зальёт. И вот это место, где мы сейчас стоим, тоже будет дном искусственного моря.

Фиолетовое солнце вставало над альпийскими лугами дальних гор. Белый дракон на спине ближней горы двигался, искрился чешуёй каменных глыб и осыпей, сползал в ущелье, из которого медленно поднимался туман. Слава на секунду прикрыл веки, и ему показалось, что он уже на дне моря, плывет из глубины вверх, к солнцу, просвечивающемуся сквозь зеленоватую толщу воды. Он открыл глаза — в светлеющем небе блистала перед ним утренняя звезда.

На самой кромке правого берега каньона повис ласточкиным гнездом диспетчерский, командный пункт стройки. Каждое утро главный инженер строительства или его заместитель проводят здесь так называемый селектор — совещание со всеми начальниками служб по телефону: один говорит, а все слушают, иногда перебивают, спорят. Домик КП остеклён вкруговую — всё перед глазами. А если не хочется смотреть через стекло, можно выйти на балкон с железными поручнями, оттертыми до синеватого блеска; или еще дальше — на двенадцатиметровую консоль, что вынесена над самой бездной, как крыло самолёта. С этого пружинящего под ногами крыла, панорама стройки видится особенно четко, всё перед тобой, словно на огромном макете. Бетонная пробка плотины высотой в пятьдесят и шириной в тридцать метров кажется отсюда тёмно-серой дугой, закрывшей вход в каньон. Скоро над этой пробкой поднимется арочная часть плотины. Высота арочной части будет стовосемдесят восем метров, толщина плотины по гребню — всего шесть метров. Таких плотин в нашей стране ещё не возводили. На белом макете, что стоял в домике КП, плотина выглядела очень красиво, в ней чувствовалась и грациозность, и простота, и мощь.

По пятницам, с пяти до семи вечера, главный инженер проводил оперативные совещания не по селектору, а как он говорил «живьём».

Сегодня была пятница. «Пойди, старик, — сказал Славе его редактор, — мы давно ничего острого не давали, а на оперативках обычно выковыриваются такие вопросы, что ой-ё-ёй! И тебе наука будет». Слава взял чистый блокнот и пошёл. Смирнов приобщал его к журналистике по известному принципу: бросай с лодки в воду, побарахтается, нахлебается, а там и поплывёт. Отправляясь всякий раз на задание, Слава с большим трудом превозмогал робость, боязнь показаться глупым и неумелым, испытывал такое напряжение всех сил, что сохло во рту. Ведь он должен был всякий раз так расположить к себе людей, чтобы они раскрылись, отличить основное от второстепенного, вникнуть в дело, да к тому же ничего не перепутать, не переврать. А потом начиналось главное мучение — хотелось этого, или нет, но нужно было садиться и писать. Иной раз написать удавалось неожиданно легко, а иногда, материал, казавшийся ярким и значительным, никак не ложился в строку, не вязался в страницу. И тогда начиналась такая тупая, тяжелая работа, Слава чувствовал себя таким беспомощным и жалким, что хоть плачь, хоть лоб разбей. «Да, не мудри, старик, чего ты мудришь? — обычно говорил в таких случаях Смирнов. — Не психуй, пиши, как пишется». Это был правильный совет, но следовать ему оказывалось не так-то просто. Словно какая-то заслонка опускалась в душе и не было ни слов, ни мыслей, ни чувств, ни прежнего умения, одна лишь серая гнетущая тяжесть долга.