Марианна Кожевникова - Простые вещи

— Ты-то с ней познакомилась? Понравилась она тебе?

— Познакомилась. Не понравилась, — честно призналась Милочка. — Но ты меня, мама, знаешь, я умею ладить с людьми.

Судя по всему, Мила была настроена решительно и во что бы то ни стало собиралась строить свое семейное счастье.

— Ты ей, конечно, тоже не понравилась?

— Конечно, нет. Ей же сына отдавать не хочется.

— А как она с тобой обращалась? — продолжала расспросы Наталья Петровна.

— Крайне любезно.

— И на что же надеется Димитрий?

— Надеется, что мы отлично поладим.

«Ну и дурак!» — чуть было не сказала Наталья Петровна, но удержалась, а дочку попросила:

— Девочка родная, сто раз отмерь!

— Познакомитесь, и будем мерить вместе, — сказала Милочка, обрадовав мать: не отсекала она от себя родителей, они ей нужны по-прежнему.

— Не волнуйся, доченька. Непременно познакомимся и все рассудим.

— Только имей в виду, мамочка, Диму я больше жизни люблю.

Милочка крепко прижалась к матери, и та ее обняла.

После разговора с дочерью Наталья Петровна с особым пристрастием присматривалась к будущему зятю, пыталась понять, сможет ли он оберечь ее Милочку. Если они будут жить вместе с его матерью, это главное. Но и ему, Димитрию, она не желала такой жизни. Вот с ними жить — другое дело!

А лександр Павлович с бокалом красного вина присел в уголке. Презентацию выставки завершал традиционный щедрый русский фуршет, и, как водится у россиян, по углам и вдоль стены устроители расставили стулья — фуршет фуршетом, а посидеть поговорить тоже нужно. Ноги у Александра Павловича гудели, он с утра обежал весь Лувр, проходил там часов восемь и теперь понемногу опоминался, ел бутерброд, поглядывал на публику и обживал накопленные впечатления.

В странствиях никогда не знаешь, что тебя изумит. Предвкушаешь одно, впечатляет другое. Александр Павлович привык к музейным анфиладам, приготовился следовать по ним, выбирая себе не спеша картины по вкусу. Внимания его обычно хватало часа на четыре, но тут он настроил себя на более долгий срок — когда еще попадешь в Лувр? Желательно обежать большую часть залов! А когда попал в залы, то тут-то и изумился — свет падал то сквозь стеклянный потолок, то в полной темноте подсвечивал только стенд с рисунками, здесь он был рассеянным, а там ярким, постоянно помогая тебе смотреть, по-разному собирая твое внимание. Но не только свет воздействовал на внимание, пространство тоже. Лесенки и переходы меняли уровни — большие высокие залы расширяли тебя, маленькие, низкие концентрировали. Насмотревшись на живописные полотна, Александр Павлович вышел вдруг в огромный внутренний двор, заставленный скульптурой, и притупившееся было внимание вновь обострилось.

Как досконально они знают всю колоссальную коллекцию! Как любят ее, раз для каждой картины, каждой скульптуры, гобелена, древней чашки, греческой плошки нашли самое выигрышное место, выделили светом, показали, — вот что изумляло Александра Павловича.

«Гении пространства, гении детали», — твердил он про себя, думая о французах.

Та же гениальность ощущалась и в самом городе. Тесный, каменный, средневековый, он не давил, не стеснял. Узкие улочки становились шире благодаря нарядным витринам. Витрины начинались прямо от тротуара, и каждой из них можно было залюбоваться. Вечером от них шел яркий свет, и даже ночью в город не заползала тревожная темнота, едва размытая редкими фонарями. Городское пространство было обжитым, дружелюбным. Ни одного приказа, распоряжения, запрета. «Мы рады, что вы не курите, как и мы», — извещала надпись в кафе. «Если притронешься и испачкаешь, будет жалко», — предупреждала надпись в музее. Тесное пространство научило людей совместности, город излучал приязнь, без которой долго в тесноте не проживешь. А здесь жили вместе долго. Двенадцатый век смотрелся не древнее двадцатого. В тесноте, так сказать, да не в обиде. Нет реальных просторов, пусть будут иллюзорные: узкие магазинчики расширят зеркала. Крошечную площадь оживит фонтан. Нарядной наполненности улиц противостояла прохладная тишина соборов. Одевая мягким сумраком, они сразу отъединяли вошедшего от суеты. Соборы были огромны и сами походили на города множеством часовен, странствие от одной к другой могло продолжаться не один час. Оазисы покоя, соборы хранили воду сосредоточенности. В них можно было посидеть, подумать…

Впрочем, и здесь, в радостной возбужденной суете фуршета, тоже неплохо думалось. И хотя день изобиловал художественными впечатлениями, выставка Александру Павловичу пришлась по сердцу. Общение со старыми мастерами обострило чувствительность к своему, родному. Шитые иконы смотрелись удивительно трогательно — нарядные и вместе с тем бесхитростные. Радовали и ювелирные изделия: кубки, бокалы, флаконы из серебра, украшенные камнями разного цвета, разной формы, и глаз не уставал дивиться причудливой, прихотливой фантазии мастера. Веяло от них памятью о седой старине, которую так любил Иргунов. Понравились ему яшмовые броши Аллочки, он отдал должное ее таланту. И книжная графика Вадима. Рисунки, правда, показались ему суховатыми, может быть, рассудочными, но грамотными, изящными. Сева еще расшевелит ученика, Саня в учителе не сомневался. Необычайно выразительными смотрелись Севины старухи — красивые, некрасивые, добрые, суровые, озорные и скорбные.