Габриэль Гарсиа Маркес - Тризна безумия [Сборник рассказов]

— Да мне дела нет до ваших чистильщиков обуви!

— Это я уже и сам заметил, — бросил Натанаэль. И сейчас уже не женщина, а он сам пронзительно ощутил себя исключительно одиноким в этой небольшой комнатке.

Вполне возможно, что поэтому он и не захотел подниматься с кресла, а напротив, с еще большей силой вдавил свои локти в подлокотники и сделал самую глубокую затяжку, какую только мог.

— Вам — естественно, нет дела; вам просто не дано понять этого, — проговорил он, заранее наслаждаясь словами, готовыми уже сорваться с языка. И, выпустив на свободу целый клуб сигаретного дыма, он сказал: — Да, вам нет дела, но, возможно, Клотильда воспримет меня иначе.

Ею владело лишь одно мучительное и непреодолимое желание: он обязан написать в ее честь поэму Однако к несчастью для них, а, может статься, и для испаноязычной литературы в целом, — он, бедный, за всю-то свою жизнь с трудом написал всего несколько писем, отправленных им домой из интерната, где ему пришлось учиться. Безусловно, его письма никоим образом не претендовали на литературность, а были вдохновлены банальным здравомыслием наряду с прямой денежной заинтересованностью.

Однако она и не подумала отказаться от своего требования:

— Желаю, чтобы ты написал поэму в мою честь. И всё тут. Точка!

И ему пришлось начать знакомиться со стихами. С вызывающим восхищение упорством он принялся одолевать творения Франсиско Луиса Бернардеса, намереваясь на худой конец выяснить хотя бы то, не может ли оказаться заразной эта недужная особенность организма, заключающаяся в физиологической потребности исторгать из себя иногда сонет-другой на свет Божий.

Уже через неделю, сумев расправиться с изрядной частью творений досточтимого Бернардеса, он сделал некое открытие, которое, скорее всего, никак не могло стать серьезной вехой на пути его становления в качестве поэта, но, по крайней мере оно обогатило чем-то новым со кровищницу его знаний о мире. И теперь он узнал, что в испаноязычной поэзии имеются строки, состоящие из двадцати двух слогов. Если переводить подобную строку в метрическую систему счисления, она предстанет в виде пятнадцати погонных сантиметров истинного эстетического ощущения.

Навещая ее в тот вечер, он поделился с нею своим головокружительным открытием, возвещая его с загадочным видом и суровой категоричностью — именно так выглядит генерал, отдающий приказ о начале военного переворота.

— Мне удалось обнаружить строку, состоящую из двадцати двух слогов, — сообщил он.

Услышав это, она была просто потрясена.

— Да что ты говоришь?! — вскричала она и тут же захотела уточнить: — Только одну?

Он, приблизившись к ней (в манере, описываемой в романах «плаща и шпаги»), произнес:

— Нет! Их там тьма! По меньшей мере, — целая тысяча. При этом каждая достигает пятнадцати сантиметров в длину.

Она безмолвно приготовила и подала ему чашечку кофе — неизбежную, хотя и подвергаемую осмеянию и клевете, но непременно возникающую при каждом свидании влюбленных, а немного погодя заметила, обнаруживая присущую женщинам проницательность:

— Это составляет ровным счетом двадцать две тысячи слогов. Надо же! Целых пятнадцать метров чуда!

Ему оставалось только согласиться с нею. Он извлек носовой платок, подвергаемый тому же осмеянию, и тем самым допустил по отношению к ней жест некоторого превосходства, которому была присуща картинность в истинно флорентийском духе. Это убедило ее в том, что, занимаясь чтением и дальше, он сможет расценить какой-либо из ее обмороков отнюдь не как расхожее театрально-мелодраматическое явление.

Он пообещал вернуться с книгой на следующий день, но так и не появился. Она же, донельзя заинтригованная пресловутыми таинственными двадцатидвухсложными строками, сочла необходимым уточнить, что для того, чтобы подобные строки вообще могли поместиться на листе, их следует расположить сверху вниз. Судите сами: эта проницательная женщина на самом деле была в состоянии подмечать столь значимые детали. Он по достоинству оценил логичность сделанного ею заключения и даже проявил своего рода энтузиазм, внимая ее намекам, которыми она тщилась довести до его сведения, что вертикальные столбцы стихов — куда как обыденны в китайской литературе. Однако его любовь, смешавшаяся с так и не реализованной склонностью к ремеслу педагога, вынудила его описать ей весь типографский процесс (правда, в самых общих чертах, ибо в действительности это на редкость непростое и запутанное действо), дабы облегчить ей понимание того, как именно размещаются строчки на странице при горизонтальном написании. Он, само собой разумеется, не постоял и за примером: «Они подобны невероятно высоким людям, которые были бы вынуждены скрючиться в три погибели, случись им — да хранит нас Господь от этого — проживать не в их собственных домах, а в баночках из-под сардин». И после этого она, ошеломленная и до основания потрясенная такими познаниями своего возлюбленного, почувствовала себя действительно просвещенной личностью.