Елена Анопова - Блудная дочь возвращается

С Ленкой мы очень сдружились. Не знаю, как она, но я не чувствовала нашей разницы в возрасте - а ведь мне было уже 35, а ей всего 25 лет! Как-то после моего очередного рассказа о приключениях юности она сказала: «Знаешь, мне кажется, я какая-то часть твоей Ольги!» Она имела в виду мою умершую подругу, которую я часто упоминала. Я была тронута до слёз.

К Ленке я относилась очень хорошо. Наверное, так относятся к любимым сёстрам, несмотря на то, что по статусу она была моей непосредственной подчинённой.

Ленка была и первым читателем, вернее, слушателем моего труда.

Парадоксально, но я не запомнила этого, как выясняется теперь, судьбоносного и величественного момента, когда книга полилась на бумагу. Всё было очень просто и незаметно. Откуда-то взялись толстая тетрадь (наверное, купила) и настоятельная потребность писать. И я принялась записывать туда всё, что мне «приходило»: Зона за Зоной, Качество за Качеством. И сама удивлялась, как всё получается красиво, подчиняясь определённой системе, складываясь в понятия, точно согласуясь между собой. Вслед за Пушкиным мне хотелось воскликнуть: «Ай да Ленка! Ай да молодец!»

Безусловно, я понимала, что я пишу «не сама», а принимаю информацию, которую уже собственными усилиями превращаю в слова. Иногда понятия легко облекались словами, а порой подбирать их было нелегко. Я считала, что знания «спускаются» от Небесной Иерархии, а куратором, руководителем ко мне «приставлен» Фаюм, или Гермес (его же имя). К нему я и обращалась с вопросами, если мне что-то было непонятно. Письмо моё не было машинальным, я старалась понять всё, что пишу. Но обычно писать было легко, и работа напоминала записывание собственных мыслей. Причём потребность писать настигала меня в самое разнообразное время, чаще всего на съёмочной площадке. И я усаживалась на узел из брезентовой плащ-палатки, в котором были уложено запасное военное обмундирование, доставала из своей непременной корзины тетрадь с клеёнчатой обложкой и, положив её на колени, принималась писать.

Вокруг «смешались кони, люди», но я становилась совершенно глухой к внешним раздражителям, не слышала ни шума боя, ни разрывов петард. Зато открывался внутренний слух, и я строчила до тех пор, пока не иссякала информация и не прекращался поток энергии.

Надо отдать должное всем членам нашей съёмочной группы. Они не только не беспокоили меня, видя мою полную погружённость в постороннее занятие, но и всячески старались оградить от помех, беря на себя часть моих обязанностей. «Пиши, пиши -я посмотрю», - успокаивали не только костюмеры (Ася и Лена), но и гримёры, реквизиторы и другие, включая актёров и даже Любомудрова. Они все знали моё увлечение эзотерикой, так как о нём во всеуслышание поведала Вера Романова, сама в то время подружившаяся с известной целительницей Джуной. (Кстати, там какие-то неведомые пути свели её вновь с Андреем Кондрашиным, с которым она была знакома ещё по экспедиции в Набережные Челны, куда он приезжал ко мне в гости.)

Ко мне частенько обращались за помощью - то снять зубную боль, то при растяжении или вывихе (это часто случалось при таких экстремальных съёмках), головные боли и желудочные и разные другие недомогания. Вера тоже лечила, причём с большим удовольствием, чем я, но застать её на съёмочной площадке было трудно. Она как раз приобрела участок земли и строила дачу, а в Верее появлялась, казалось, только затем, чтобы набить свой горбатый «Запорожец» мешками с конским навозом и увезти это «добро» на дачу. Но характер у Верки был золотой, как и её прекрасные волосы, - она была всегда в хорошем расположении духа. Кроме того, наши хорошие отношения сложились задолго до «Первой Конной», а теперь она явно мне благодарна за то, что я выполняю работу «и за неё, и за себя», и не цеплялась ко мне, когда я откладывала одёжную щётку и бралась за перо.

Не в силах отказать никому из страждущих, Вера Романова лечила всех, кто бы к ней ни обращался. Зная, что целительство меня не особенно увлекает, она всё равно время от времени просила меня помочь или продолжить курс, начатый ею, - подменить и в этом. И я, преодолевая внутреннее сопротивление, шла ей навстречу. Возможно, срабатывал стереотип «помощи ближнему», а может, эгоизм, - чтобы потом совесть не мучила, что «могла, но не помогла». Во всяком случае, там на одном из пациентов мне представился случай убедиться в тщете лечения тела, если при этом душа остаётся «больной». Если причина болезни не меняется, то на смену одному следствию в виде болезни может прийти другое, похлеще первого. Так что, излечив насморк, можно подвести человека под гильотину.