Лариса Исарова: Когда им шестнадцать

— С каким Олегом? — я совсем забыла свои россказни, а он стал говорить, что это его и спровоцировало, раньше он пальцем меня боялся коснуться. А потом заявил, что все девчонки одинаковые, что я — только цену себе набиваю.

Одевшись, я сказала, что прошу его больше ко мне не подходить, не звонить, что я не желаю знать ни его, ни Верку, и что он — подлец. А он меня обозвал дурой!

Когда я вышла на улицу, было еще не поздно, но уже горели фонари и шел дождь. Я промочила ноги, но все равно бродила и мечтала простудиться.

Я представляла отвратительное красное лицо Саши, чувствовала его липкие губы и все время вытирала рот.

Для чего же взрослые врут о любви! И книги, и музыка, и картины, а я, дура, верила, как маленькая…»

Когда я кончила читать, передо мной стояла тарелка с жареной картошкой и стакан крепкого чая. Катя делала вид, что ест.

Я улыбнулась, закрыла ее дневник и сказала:

— «Прошлое» твое позволяет тебе переписываться с Сорокой.

— А как мне ему все объяснить?

— Никак. Захочешь поделиться — поговоришь при встрече. Заочно отношения не выясняют.

Катя быстро проглотила несколько стружек картошки и снова застыла с вилкой.

— Ну, а вообще… — и замялась.

— А вообще тебя дома мало пороли, — сказала я. — В общем, ты нарушила свой принцип…

— Какой?

— Оказалось, что любая мещанка, сыграв на твоем самолюбии, может втянуть тебя в самую пошлую компанию.

Слезы Кати закапали в картошку, и она прошептала.

— Больше такого не будет, вот увидите…

И хотя голос ее был тусклый, невыразительный, я ей поверила.

После ее ухода я долго не могла сосредоточиться на плане подготовки урока. Правильно ли я отнеслась к ее откровенности?

Но я не умела читать ученикам нравоучения, даже с самыми «благими» намерениями. Катя ведь случайно попала в эту отвратительную компанию и прекрасно поняла, на краю какой трясины чудом не оступилась.

И раздумывая над этим, я впервые посочувствовала ее родителям: трудно воспитывать шестнадцатилетнюю девочку… Особенно с таким неровным характером, как у Кати.

В то же время вся эта история — во многом их вина, их нежелание и неумение стать на точку зрения собственного ребенка, попытаться посмотреть на мир ее глазами. — Но вот почему им так трудно понять друг друга? Ведь и родители были юными, и они, вероятно, метались, раздумывали, всматривались в жизнь, и они спорили, не подчинялись старшим… Как же потом они все забыли? Почему считали, что они непогрешимы, а дочь всегда несмышленыш?

Я вспомнила отрывки из катиного дневника, рассказов, сочинений. Разве мало внимания уделяли ей мать и отец, разве она сама не старалась завоевать их уважения?

И как же легко могла произойти трагедия в этой благополучной интеллигентной семье…

На третий день после моей операции привезли новую больную, девочку лет одиннадцати. Она спросила, когда ее укладывали на койку:

— А это очень больно, когда режут?

Все засмеялись, а тетя Даша начала закусывать. До смерти эта старуха любила поесть, приговаривая:

— Ох, лихо-перелихо! Ни два, ни полтора, ни балалайка! Своей бы кулебячки с лучком, с рыбкой…

Мы притихли, приближалось время посетителей. Нюра срочно мазала губы, тетя Даша возилась со своими баночками и кулечками, а я сметала крошки с тумбочки: мама даже в больнице требовала от меня аккуратности.

Раньше всех появлялся дед тети Даши, сухой старичок с чапаевскими усами и в огромной мохнатой шапке. Когда ему влетало за нее, он помаргивал и смешно извинялся.

— Да босая она у меня, голова-то, мерзнет, проклятущая, что с ней делать-то будешь.

У них была уйма детей, внуков, родственников, и тетя Даша требовала, чтоб о ее болезни всем сообщили. Они часто приходили и занимали всю палату, но мы терпели. Уж очень она была счастливая после их нашествия, хоть и приговаривала:

— Ни спокою, ни тишины от них, вы уж простите глупых, но разве им закажешь…

С появлением деда Нюра обычно начинала вздыхать, вертеться.

— Что-й-то мой запаздывает…

И тут, печатая шаг, входил большой цыганистый дядька, четким жестом ставил стул у ее койки и, нагнувшись, четко целовал ее в середину губ.

— Дети здоровы, нарушений нет! — а потом начинал выгружать кульки и банки из разбухшего портфеля.

Но теперь раньше них в палату заглянула худенькая и бледная девочка и, щурясь, начала:

— Простите, не в вашей ли палате…

— Мама! — заорала новенькая Галя, — а я еще не резанная!