Лариса Исарова - Когда им шестнадцать

Странные у нас все-таки отношения с Галкой. Раньше я очень хотела с ней дружить. У нее очень маленькие, близко посаженные к носу глазки, длинный нос и узкие губы. Но взгляд у нее умный и голос необыкновенно красивый, низкий, разноцветный. Я как-то это маме сказала, а она такое определение высмеяла. Но ведь бывают голоса совершенно одноцветные, ровные, нигде даже не зазвенят, как нитка металлическая. Бывают и двуцветные: то тонкие звуки, то хриплые. У мальчишек у многих сейчас такие. А бывает целый набор разноцветных, как краски, звуков. И вот Галка своим голосом чудеса творить может. Ей учителя всегда верят, когда она говорит, что не выучила уроков — не могла. Даже объяснений не спрашивают. И в классе ее уважают, хотя она суперпринципиальная и никогда никому не подсказывает.

Мы с ней целых три недели дружили, гуляли, строила планы на будущее, а поссорились из-за ерунды. Я взяла у нее почитать «Наши знакомые» Германа и заикнулась, что не отдам. Мне эта книга в душу запала, а купить негде, так целая трагедия вышла. Галка начала проповеди мне читать, столько морали развела, целый дом окрасить можно. А потом так и пошло, мы с ней на каждом собрании цапаемся. По-моему, она скрытая карьеристка.

Как-то рассказала я о ней папе, а он ее одобрил.

— Принципиальная, идейная девочка!

Но разве принципиальность, идейность может быть у жестокого человека? Вот мой папа — это действительно принципиальный человек. Когда я в комсомол вступала, он чуть в школу не пошел, чтоб меня не принимали, так как я еще — «зеленая». Хотя задатки у меня хорошие. Он вообще считает, что нельзя в пятнадцать лет принимать всех подряд, что это — честь, которой в нашем классе мало кто достоин…

Мама с трудом его отговорила. Когда он ушел, сказала со вздохом:

— До чего у нас папка честный.

Она заранее переживает, что он не будет ничего делать, чтоб я в институт попала, если провалюсь на экзаменах. А я его только сильнее уважаю за это. Галка же никого не любит, никому ничего не прощает. Для Галки мир состоит из незыблемых авторитетов, и она ужасно злится, когда на ее фразу «еще Горький так считал», я отвечаю:

— Ну и что! А разве Горький не мог ошибаться?

В прошлом году, когда мы поссорились, она вдруг на комсомольском собрании выступила с критикой моих взглядов на любовь и дружбу. Тогда еще Сорока сказал, что мои теории — детский лепет, а вот Галка — страшный человек. И в той школе ее никуда не выбирали. Только в этой, благодаря симпатии Антонины Федоровны, ее выбрали в комитет. Я хотела сначала выступить против, но побоялась, что она скажет — свожу личные счеты. Но я всерьез убеждена, что такие люди очень опасны для любой общественной работы.

Поделилась с Мариной Владимировной. Она сказала, что разделяет мое мнение о Галке и что я оказала плохую услугу товарищам, промолчав…

В общем я, конечно, не в восторге, что мы с ней снова в одном классе. И вовсе не потому, что меня не выбрали комсоргом.

Лучше буду морально самоусовершенствоваться. Выбрали Димку, тоже из старой школы. Димка — парень хороший, только слишком правильный. Не человек, а инструкция. Я его с первого класса знаю, ни разу он еще никогда ни в чем не ошибался. К нему хорошо относились самые шпанистые ребята, хотя он драться не умеет. И уши у него торчат в разные стороны.

Теперь о моих подругах.

Вера — дочка манекенщицы, которая показывает «туалеты для пожилых дам». Она знает много сплетен из жизни артистов, писателей. Мать ее часто в разъездах, и Вера живет одна. Сама себе готовит, следит за чистотой, за собакой, а учится равнодушно. Она очень любит стихи Ахматовой и Цветаевой и тоже пишет стихи. Из них я запомнила вчера одну строчку: «В этом мире я прохожая…»

Однажды мы поспорили. Я сказала, что современные поэты мне не нравятся, что они — ломаки, а признаю я Пушкина и Гейне. Вера даже губы скривила:

— Они так старомодны.

Тогда я прочитала ей мое любимое стихотворение.

Она спросила:

— Это Коржавин? Кажется, я читала.

— Нет, Гейне, — и я даже язык высунула. Ведь не читала, не знала его, а фыркала. А я уже столько раз замечала, что молодые поэты у него берут одну-две строчки и начинают вокруг прыгать. Но ведь так, хоть и не плагиат, а все равно — стержень, мысль не своя. И я ужасно благодарна Марине Владимировне, которая вначале насильно заставила меня его прочесть…