Оливье Ролен - Порт-Судан

Суждение несет в себе элемент драматического решения, а общественное мнение больше всего на свете ненавидит драму. Зато в качестве реванша его пустота яростно хвалится игрой. Отныне играли все, без передышки, неистово. Не только на бегах, на бирже, в спортивных прогнозах и в бесчисленных лотереях и лото, культивируя у простодушных надежду на внезапное богатство, но и на имитации чувств, любви и даже войны. Дети, ослепленные электронными трюками, становились эпилептиками. Взрослые, те же дети, большие, хорошо упитанные рабы, играли перед своими телевизорами и компьютерами. Такое ребячество находило себе философское обоснование, если это слово здесь уместно, в вере, что мир лишь огромная игра случая, увлекающая счастливчиков, обманщиков и плутов. Я должен это принять? Может, сам того не подозревая, я стал африканцем: очевидные жестокости Порт-Судана казались мне более честными в сравнении с огромной спекулятивной бесформенной машиной, занятой тушением мыслей.

Мне было неведомо, в какой мере усталость, отвращение, вызванные неудержимой деградацией общественного духа, сыграли свою роль в решении А. Я не мог себе представить, чтобы он был к этому безразличен. Впрочем, я предполагал, что литература тоже была захвачена всеобщим упадком, и он должен был страдать от этого. Но я чувствовал также — если только он не очень изменился, — что его интерес не должен ограничиваться лишь защитой буквы, что, например, любезность, проявленная его страной по отношению к тому мелкому тирану, чья пьяная солдатня годы имела право нападать со снарядами на мирные города, или к другому, чьи шпики доходили до того, что прямо посреди Парижа хватали изгнанных оппозиционеров, — из-за всего этого постепенно редела историческая канва его личности. Так я называю то, что дает ощущение принадлежности к эпохе, связанность с ней тысячей мельчайших узелков разума и памяти, черпающей и являющей в ней свою силу, или, наоборот, ощущение изгоя в своей среде, как в пустыне, — трогательный Дон Кихот, зря размахивающий своей верой в свершенное.

Еще меньше я знал о роли, которую она, именно она могла сыграть в его предполагаемой разочарованности. Я был вынужден довольствоваться гипотезами романиста: в конце концов, к этому меня обязывала адресованная мне белая страница со словами «Дорогой друг». Казалось, что А., написав эти слова, приглашает меня восстановить, если я смогу, исчезнувшую историю, завещать которую мне у него не хватило времени или смелости — раз у него не было сил даже думать о ней. Повествуя об этой истории, прислуга по каким-то признакам особо отмечала отстраненность от мира и загадочный уход в себя у подруги А., что, казалось, делало из нее союзницу в социальном одиночестве — так хрупкая рука, привыкшая к ощупи в страхе ночи, хватается за вашу, едва только дорога погружается во мрак. Если именно так и было, тогда она тоже могла нанести последний удар: у большинства обычно внутри уживаются два несовместимых образа (я вспоминаю одного своего друга, у него склонность к дебошам находилась в постоянной борьбе с аскетическими устремлениями), и легкомысленная молодая женщина, желающая забыть свою собственную темную сторону, жаждущая света и шума, больше склонная к конформизму, чем к авантюрам, может, даже будучи вульгарной выскочкой, будто очнувшись от сна, вдруг оказалась на ночной дороге рядом с нескладной трагикомической фигурой А., шагая неведомо куда; и она пустилась в бегство, покинув его, как мертвое дерево.

Тем, кто удивится, что я перехожу таким образом от возвышенных мотивов к мелким делам, от исторического марша к событиям интимной жизни, я отвечу: они плохо знают людей. Мировые события, войны, революции — все это мы видим через призму наших страстей, которые, в свою очередь, тоже изменяются. И если самое высокое счастье в совпадении любви и человеческих чаяний, то, наверное, самое страшное несчастье в отвергнутости, которая лишает вас всего: как самого родного, что еще миг назад было плоть от плоти ваше, так и далеких горизонтов, что могла охватить мысль.

С того дня, как исчезли ее вещи, разруха проникла в его дом, — сказала прислуга. Вещи исчезли не разом, но все же достаточно быстро и по порядку, как заранее согласованное отступление армии. Однажды не стало развешанной и разложенной одежды — ни джинсов, ни черных курток, ни футболок на столе и полках, ни теннисок под книжным шкафом. В течение месяца, быть может, на столике в ванной еще оставалась черная сумочка с ее косметикой. Потом исчезла и она, почти тотчас же затем — немногочисленные вещицы, которые она там хранила: веер из павлиньих перьев, несколько шкатулок из перламутра и черепашьего панциря, браслет черного дерева в серебряной оправе, маленький саквояж из ивовых веток. По мнению уборщицы, все это были скорее подарки, привезенные А. из путешествий, чем сувениры, с которыми была связана какая-то история, случившаяся еще до их встречи. Однажды не стало ничего. Лагерь был снят.