Оливье Ролен: Порт-Судан

Годы я провел за перевозкой гнилья вдоль берегов Африки, а потом на меня обрушились напасти со здоровьем. Я очутился в Порт-Судане, где череда случайностей сыграла свою роль, предоставив мне должность harbour master[1] harbour master ( англ. ) — начальник порта. . Когда порт, если можно так выразиться, исчез в пучинах всеобщего крушения в стране, я совместил эти обязанности — отныне чисто символические, которые, впрочем, и не признавались бандами живописных убийц, проворно грабившими корабли, случайно или по невнимательности оставленные в проливе, — с обязанностями чуть более хлопотными, а именно — почетного консула Малагасийской республики. Свой небольшой доход я имел не от пошлин — их я больше не увеличивал — и не от жалованья, воспоминание о котором, как и полагается, уж давно затерялось в почти сказочном прошлом, а от разных темных делишек, тех, что алчные рэкетиры кинули моему жалкому бизнесу: немного алкоголя в страну, где он был запрещен, да голодные создания с лиловой упругой кожей и глазами цвета красного дерева, я сажал их на баржу с мазутом и пересаживал на корабль с обратной от набережной стороны, а чтобы никакой бессердечный Тартюф не засек эти проделки — несколько листьев хата [2] Хат — кустарник, растущий на берегах Красного моря. Листья его обладают легким наркотическим действием. . Пустяки в целом, но мне этого хватало. Растительное существование, чем понемногу и ограничилась моя жизнь, уж давно избавило меня от груза потребностей. Меня терпели: может, другой попытался бы требовать большего.

Всегда много читая, я никогда особо не разбирался в литературе; по крайней мере, так мне казалось. У меня было несколько книг А., они казались трудными и лихорадочными. Чем-то они напоминали мне, не знаю почему, грозовые облака на горизонте, муссоны, обращенные вспять, большие тенистые деревья, испещренные медными отсветами, пурпурными и синими бликами. Мне казалось, что я читаю в них разочарование и грусть, которые вызывала в нас жизнь в обществе, и нашу полную неспособность усвоить его утомительные ритуалы, а еще тоску по времени, распахнутому в просторы завтра. Что-то продолжало загадочно связывать нас издалека, иногда я думал об этом, когда от рассеянного солнечного луча, факела останков ночи, вспыхивали инструменты и щурились вахтенные, — может, то была пугливая неприкаянность, которая мешала нашему зрелому возрасту, вопреки всему, всей видимости, полностью отречься от молодости. Я не знаю, хорошо ли я читал, понравилось бы ему, что я это прочел именно так. Мне казалось, что его книги, да и все книги в целом, не могут содержать в себе что-то большее, чем этот беспокойный отказ.

Автором письма была прислуга, работающая у А. каждую неделю. Она нашла мой адрес на конверте среди разбросанных бумаг. Поскольку конверт не был заклеен, она сочла себя вправе ознакомиться с письмом. Там был всего лишь один белый листок, начинающийся и заканчивающийся словами: «Дорогой друг». Это прерванное послание датировалось днем накануне смерти А.; если лаконизм лишал сообщение значимости, то обстоятельства, при которых А. начал, а затем оставил его, напротив, как-то воссоздавали ее. Ваш друг скончался в понедельник, — сообщала моя корреспондентка. Она не говорила «умер», а именно «скончался», так говорят люди из народа или служащие похоронных бюро. Еще она написала это слово в три буквы — d.c.d. [3] d. c.d. — аббревиатура французского глагола deceder (скончаться). , такое можно увидеть на некоторых могилах сельских кладбищ. С какого-то времени дела у него не шли, — добавила она. Ее забота показалась мне милой и трогательной. Я почувствовал, что она питала по крайней мере симпатию к А. Она оставила мне свой адрес: улица Гранж-о-Бэль. Я решил вернуться во Францию, чтобы попытаться восстановить навсегда утерянное послание. Мое обычное бездеятельное затишье давало полную возможность, как и определенный долг дружбы обязывал меня. Случай сделал так, что корабль был как раз готов к отправлению из Порт-Судана на Александрию, Триполи и Марсель, мне оставалось лишь закинуть сумку на борт.

Вот уже многие годы, как забыл я зиму. Тягостное сияние белого неба, скопища облаков, под которыми курилось море, изредка перекаты скрипящего песка, принесенного из Нубийской пустыни, его круговерть над городом превращала плоть в высушенную оболочку мумий — таковы были мои мимолетные впечатления. Проезжая через долину Роны, я наблюдал из окна поезда унылые творения холода, будто кто-то другой присутствовал при театральной постановке. В черных колеях земли — лужи, блестящие, как монетки, в последних отблесках дня. Размытые, вытоптанные скотом дороги бежали к далеким лиловым и бурым полоскам. И над всем этим — лохмотья серых туч в небе да летающее воронье. В иных местах виднелись дома с влажными пятнами на стенах, неоновые огни, мерцающие сквозь запотевшие окна, автомобильные стоянки, бурлящие под оранжевым светом. От снега с дождем и жемчужных венков уличных фонарей тротуары блестели, как антрацитовые плитки.