Оливье Ролен: Порт-Судан

И дело не в том, что лоцманы стали немощными (действительно, у некоторых не хватало руки или ноги, хотя это не мешало им быть довольно ловкими при случае); просто плата шла натурой, то есть молодыми девушками, украденными или купленными по бросовой цене на Цейлоне, Филиппинах, Калимантане или в других местах и посаженными в трюмы с цепями на ногах; послужив развлечением для матросов во время пути, они поставлялись в придачу к сумме портового сбора зловещим «авторитетам», уж давно поделившим между собой весь город. Их выгружали с корабля на маленький парусник запакованными в джутовые мешки со штемпелем «рис» или «кофе», а новые хозяева часто даже не утруждали себя открыть их: они обращали куда меньше внимания на качество товара, чем древние работорговцы из персидских сказок, где описывается, как они опустошают трюмы с парчой, жемчугом и дамаскским золотом и серебром, лишь бы стать обладателями газельих глаз и смуглого овального личика с блестящими перламутровыми зубами. На самом деле несчастные девушки были обречены не только на сексуальные услады, но и просто на жизнь рабочего скота и жестокое обращение. Мой инфернальный почтальон с лицом прокаженного, что вручил мне письмо от А., тоже участвовал в таких сутенерских сделках.

Я, естественно, был в курсе этой торговли. И порицал это, несмотря на страшную летаргию и скептицизм, что снедали меня сильнее малярии. Как уже говорилось, я и сам сводничал понемногу, но там все было обычно: девушки совершенно свободно поднимались на борт, в буквальном смысле, спускались так же, и я не занимался торговлей человеческим скотом. Я счел уместным осведомить об этом одного молодого доктора, которого защита — по крайней мере, я так думал — какого-то гуманитарного дела загнала на это унылое побережье, потом еще одного высокопоставленного чиновника из международной организации, приведенного на этот же край света злополучной поломкой реактивного двигателя. Наивная гордость переполняла безупречного молодого доктора, одетого в хаки с головы до ног, как и подобает настоящему загонщику, каким он себя воображал, при мысли, что он командует целым эскадроном джипов 4x4 и даже маленьким одномоторным самолетом, с которым он держал связь по радио. Удовольствие, что светилось на его лице, было не только смешным: в определенных условиях оно должно было побудить его на неожиданно смелые поступки, которые были такой же частью его игрушечного арсенала, как двухдневная щетина на щеках, шарф, повязанный вокруг шеи, и солнцезащитные очки, — он не мог это даже представить, будучи, предположим, простым гастроэнтерологом в Труа.

Мое поведение ему докучало: оно не совпадало с планами его кампании, которые казались внезапно остановленными, как плановое производство какого-нибудь советского комбината. Общественное мнение, поучал он меня, — это главное во всем. Реагировать, стало быть, надо тогда, когда оно показывает свою волю еще не явно, но настойчиво, как младенцы своим повторяемым писком дают понять, что хотят на горшок. Значит, надо привлечь общественное мнение. Я заметил ему, что в моем положении и там, где я пребываю, это выше моих возможностей. Он оставил мне телефон корреспондента АФП [4] АФП — Агентство Франс-Пресс. в Каире, я его, естественно, давно знал, на том мы и остановились. Что касается крупного международного чиновника, который сообщил мне когда-то о моей репутации сутенера по случаю, то тут было еще хуже: он мне вновь сухо указал, что власти суверенной страны, что бы об этом ни думали, действуют суверенно, и что какой-то душок неоколониализма его тренированный нюх учуял в моих суждениях, и что, наконец, в моем положении мне должно быть более осмотрительным. Вместо того чтобы предоставить ему девицу, я был вынужден посоветовать заказать два или три мешка, если он решится; и мы расстались врагами.

Мнение… Даже звуки этого слова вызывают неприятные воспоминания о теплой воде, о запахе лука, о собственном доме… что-то фальшивое и буржуазное. Когда я двадцать лет назад покинул Францию, «мнения» не существовало — были суждения, часто злые и насмешливые, но они занимали душу и тело, как мне кажется. Прежде чем что-то принять, а что-то отбросить, ссылались на философию, на ущерб традиции, являвшей собой неопределенно-смутный образ. И не плавали в этой всеобщей плаценте, питающей бесформенную массу, огромное желе интеллектуальных зародышей. Находили силу и мужество быть в меньшинстве, идти под знаменами великих отвергнутых. Одиночество не было постыдным. Такие слова, как мужество, отвага, казались нам прекрасными, у нас был дерзкий лозунг, согласно которому надо уметь быть отважным и упорным даже без надежды и процветания. Не всегда это оберегало нас от смешного, но, по крайней мере, избавляло от конформизма. И я говорю не только о нашем поколении, о поколении А. и о моем: наши отцы тоже восхищались людьми, которые были в изоляции, слыли изгоями. И, как известно, не мнение восстановило честь капитана Дрейфуса и кое-как честь Франции в 1940 году. Поэтому были и политика, и критика, и литература, и полемика, то есть все, что является борьбой. Вместо этого наивные от длительного изгнания глаза мои и уши были поражены лишь пошлым процентированием и управлением — дел, экономики, карьеры, текста, чувств… Что же касалось самых серьезных гражданских вопросов — смертной казни, выживания или уничтожения народа, — то полагались не на суд идей и даже не на престиж красноречий, а на колебания синусоид, выданных машинами. Я больше не узнавал в этой стране, где отныне человеческие проблемы решались статистическими выкладками, плодя их одну за другой, где жизнь и смерть, добро и зло, честь и бесчестье высчитывались в рыночных сегментах, нацию, которую прежде можно было назвать великой, дух которой, во всяком случае, прежде не передавал все свои полномочия кассовым аппаратам коммерсантов.