Маргит Каффка - Цвета и годы

И как раз когда они подросли, пришлось еще раз собрать всю свою энергию, напрячь всю сообразительность, чтобы устроить их будущее. Ибо на отца рассчитывать было нечего, он старился и опускался на глазах, день ото дня становясь все беспомощней. Сказалось бурное прошлое, наступила деградация, физическая и умственная, обратив его в жалкого, еле таскающего ноги старика. С молчаливой застарелой неприязнью толклись мы дома бок о бок, лишь изредка брошенным сквозь зубы словом облегчая душу, давая выход накопившемуся озлобленному презрению. Но ели за одним столом, и наши, общие дети равно окружали нас простой, веселой, снисходительной любовью.

Служба его, разумеется, была чистой синекурой, да никто и не ожидал ничего иного. В полдень отправлялся он шажком в ратушу, перекидывался там словечком-другим с чиновными господами, диктовал иногда что-нибудь с пятое на десятое старому писарю Кричаку, который разбирался в этом лучше и терпеливо, спокойно, аккуратно сам выполнял за него всю работу. Женат был Кричак на моей бывшей поварихе, благородной Жужанне Кепиро. Много лет он у нее квартировал, она его обстирывала, готовила ему, — и вот на старости лет вознаградил за преданность, сделав госпожой писаршей. И Жужи стала изредка наведываться ко мне, как, бывало, еще приходящей работницей, — оказать внимание и поболтать уважительно. Только болтовня ее о жизни с мужем звучала теперь почти назидательно.

— Я, знаете ли, подчистую все забираю у него первого числа, все пятьдесят форинтов. Ну, кроме вычетов, дам ему еще два пятьдесят на расходы, остается сорок шесть. Из них пятнадцать тут же отложу на квартиру за квартал; остается тридцать один… — Жужанна проводила круглой ладошкой по блестящему плоскому лицу и, шмыгнув носиком, торжествующе-многозначительно взглядывала на меня. — Но занимать — ни-ни, ни крейцера, боже сохрани! И как, значит, вышла я за него, двести форинтов сбережений набежало в кассе!

«Да, — не без печальной усмешки вздыхалось мне, — а я если и захочу, такого не сумею. Жалованье Денеша удерживается, секвестровано на десятилетия вперед за неуплату долгов. Едва появился крохотный постоянный доход, тотчас оседлали кредиторы».

Вот как мы жили. А девочкам пора было в Пеште продолжать ученье. Где взять денег на пропитание, на высокие взносы за обучение, господи боже мой… Пришлось приняться за дело, противное мне до глубины души: писание просительных писем. Бывшему губернатору Йолшваи, который ходил уже в его превосходительствах там, в столице, и ожидал министерского поста; сыну дядюшки Хирипи, советнику, и еще кое-какой дальней родне, — порасспросив, поразузнав предварительно, кто кем стал да на ком женился, кто кому обязан, с кем в каких отношениях и от кого зависит. Тягостно было, пересиливая неловкость, напоминать почтительно о себе и рисовать свое бедственное положение, чтобы пробудить сочувствие, и я раза по два, по три перечитывала написанное: достаточно ли скромно и как, не роняя достоинства, соблюсти надлежащее уважение? Трудно было, трудно, но нужно; порву и снова начну. За Клари — блестящая идея! — замолвила я письменно словечко Перени, старому скрипачу, который разъезжал с Денешем по заграницам, а теперь стал какой-то важной шишкой в консерватории.

По поводу стипендий для двух остальных кто-то надоумил меня обратиться к старой графине Синери: стоит, мол, ей черкнуть несколько любезных строчек министру… «Ладно, — решила я, — пойду к графине».

Ворота парка растворились передо мной, и я второй раз в жизни прошла чащей буков, мимо застывших чинными группами темно-зеленых сосен. Лесное безмолвие царило здесь, только разноцветные опавшие листья шуршали, похрустывая под ногами, и дорожки мягко белели в меланхолических лучах нежаркого осеннего солнца. Лет двадцать пять назад затащил-таки меня сюда покойный Ене, представить. Ах, как все это тяжко: просить, плакаться, унижаться, — поистине горькая чаша! И служащие прознают: кланяться приходила к их хозяйке.

Она вышла мне навстречу, кивая трясущейся седой головой и старчески кротко улыбаясь. Сказала, что ждет меня и рада моему письму с просьбой выслушать. Потом усадила рядом на маленькое канапе с золочеными ножками. Слабым ароматом пахнуло на меня от ее светло-серых шелков.

— Ах, как давно я не видела вас! — сказала графиня, кладя на мою шершавую руку свою, маленькую и выхоленную. — Как вы поживаете? Что ваш муженек? Его ведь очень любит мой сын, Лайош, очень ценит за исполнительность. Ах, да… простите. У вас теперь второй муж. Да, да, понимаю, бедность, бедность. Не обижайтесь… я иногда путаю вещи, имена. Мне ведь восемьдесят, подумайте-ка! Восемьдесят лет — это немало… Да, вы правы, дети: главное для нас теперь — дети. Для нас?.. Нет, ну почему же! Для вас, такой еще молодой? Но и они потом уходят, отдаляются, им наша любовь не нужна. Остается только вера, только бог. Вы ходите в церковь? Нам, старикам, иных благ не дано, но это… о, это прекрасно! Этот новый молодой капеллан, там, у пиаристов, настоящий златоуст! Обязательно к нему ходите исповедоваться, у других я уже и не могу… Письмо… ну, как же, напишу, еще сегодня же. Как фамилия этого вашего супруга? Хорват! Дворянин, конечно?