Маргит Каффка - Цвета и годы

И то сказать, сколько всего сошлось. Чаба, служивший обер-лейтенантом в Темеше, в нижней Венгрии, позалез в долги, которыми донимали Ене. Тот отбивался уговорами подождать до его совершеннолетия: три месяца всего, а там-де уладим. На нас на самих навалились заботы. Мы так рассчитывали на гроси, на ее давние и прочные связи, а она внезапно слегла. Она и раньше недомогала, но крепилась, не подпуская к себе врачей, а теперь вот старик Якоби омраченно сообщил, что у нее едва ли не рак желудка. Но ахать и охать, думать об этом нам было на редкость некстати, недосуг: столько дел. Ене взялся диктовать мне письма: одно моему дяде Абришу, другое маминому деверю, мужу Пирошки, и еще старику Тюкоди, у которого были две дочери, чудачливые старые девы. Остальным он сам написал, а своему бывшему клиенту Кенди и Кехидаи-сыну даже нанес визит. О дальних наших намерениях можно было пока что изъясняться только намеками, говоря больше о приеме эрцгерцога, но близкой родне мы под секретом выложили все. Кое-кому, я знаю, Ене даже осторожно дал понять: не все же комитат будет управляться по мановению из поместья, коль скоро сам он сможет выйти из графского подчинения. С вербовкой сторонников приходилось быть начеку: Шерер и его присные так и глядели, вынюхивали, что мы затеваем. А может, и нашептать успели старому наушнику про наши переговоры.

К Ене приставал он все с какими-то участками, присылая в напоминание бесконечные письма со своим сыном Имре. Ему, мол, велено дать полный отчет по этому делу после жатвы. В конце концов Ене черкнул графу, прося отсрочки, и, разумеется, без единого слова получил. Улыбнуться бы мне разок этому долговязому Имре… Ну, просто чтобы его самолюбию польстить. Как легко разрядилась бы тогда напряженность в отношениях, смягчилась официальная натянутость между нашими семьями! Но улыбаться? Кому угодно, только не ему, немецкому крестьянскому щенку, с этим его ненавистным упрямством, резкостью и просто грубостью, которой он неуклюже маскировал влечение ко мне. А стоило только поманить…

Время летело. Некогда было даже в соседний город съездить, в епископальный собор на мессу, которую первый раз служил мой брат Шандорка; мама отправилась одна. Необыкновенно красивый и юный, весь в белом, кротко, как агнец, стоял он перед алтарем, подымая дрожащей рукой святые дары, и после таинства евхаристии [32] Евхаристия — обряд причастия. лишился чувств. «Нервы больные, надо лечиться», — твердили доктора. А его ждало назначение вторым секретарем епископа!

Сколько неприятностей разом! Телегд, действительно, был пущен с молотка, но гораздо раньше, чем нам бы хотелось. И купил его Эндре Табоди: странная новость, с которой прибежала впопыхах его тетка Бельтеки. Эндре успел жениться — на малышке Анне Понграц, которую в год моего замужества только вывезли на комитатский бал. Кругленькой, полненькой гусынькой с черными жучиными глазками помнила я ее. Значит, Табоди — наш новый помещик, крупнейший из присинерских! Они понесут наибольшие жертвы из-за водоустройства, которое в интересах графа предприняла комитатская управа и которое Йолшваи с моим мужем так или иначе, а обязаны будут провести. Но у самого-то Табоди имение свободно от долгов, и за женой он кое-что получил, а затраты лет за пятнадцать-двадцать окупятся сторицей. Посмотрим, как он поведет себя теперь с моим мужем?

Потому что постепенно подымала голову и оппозиция: семейства Тотфалуши, Эчеди, крикун Габор Береи и бывший поклонник моей матери Сечи. Его так прямо прочили в вице-губернаторы, говоря: «Это — наш человек».

Но сплачивался и наш стан. Мы в конце сентября дали ужин — для узкого, избранного круга, но очень пышный, импозантный. Сошлись и съехались все, кто были за нас, кроме самой будущей губернаторской четы: родные, друзья, лица так или иначе заинтересованные. Дядя Абриш именно тогда сблизился опять с семьей после долголетней ссоры. Мы приняли его с подчеркнутым радушием. Были и Хирипи — те деревенские родичи, у которых я гостила перед замужеством, гуляя лунной ночью под тополями. Дядюшка Хирипи предстал теперь в новом свете: он был избран депутатом и много мог сделать для нас в своем округе. Каким разным цветом красят годы человека, — годы, мечты, иные цели! Зван был, хотя прибыл уже к накрытому столу, когда мы всякую надежду потеряли, и могущественный Петер Кенди в своей карете. Он единственный в комитате был приглашен графом на охоту; которая готовилась для эрцгерцога, и безошибочно чувствовал за этим руку Ене.