Маргит Каффка - Цвета и годы

Ах, до чего сбивчивые, непонятные и непонятые до конца воспоминания о той поре теснятся передо мной!.. За очередной лихорадочно ревностной уборкой опрокинула я корзину для бумаг в конторе мужа. И зачем только полезла рыться в содержимом, забавы и любопытства ради перебирая порванные черновики каких-то исков, печатные страницы, смятые конверты…

«Мое печальное, смиренное почтение, о коем должно знать Вам, Мелани, и которое никогда, никогда не дерзну я назвать иначе…»

Перечеркнутые строчки, клякса… — от обиды или нетерпения? — на несколько раз перегнутом и оторванном с маху клочке, — обрывке письма, которое я тщетно искала… Бог ты мой! После всего, случившегося потом, это почти забылось или было забыто, — где уж о таком вспоминать. Настолько чудно и ни на что непохоже… по сю пору кажется лишь досадным, неприятным сном. Чтобы Ене, этот образцовый муж и заботливый семьянин, который — уж мне ли не знать! — горячо меня любил, куда сильнее, чем я его; он, с этой его репутацией, признанной всеми, городом, семьей… Почему я ничего ему тогда не сказала, не призвала к ответу… Что меня удержало: слабость, робость, такт или ум, боязнь ненужных осложнений? Безошибочный женский инстинкт подсказал: не надо этого касаться, оставить, предать полному забвению. Да и было ли оно отправлено, какое-нибудь подобное письмо? И что это, собственно, было: минутная прихоть, греза, романтическое самообольщение, чувство — искреннее или воображаемое, а может, вообще ничего: просто фраза? Обдуманный ход ради семейного блага? Поди пойми! Мужчина — загадка… как всякий человек. До сих пор немножко стыдно становится при этом странном, непрошеном воспоминании. Ах, да бог с ним совсем! Каких только глупостей не бывает…

Той же весной — без шума, не обратив почти ничьего внимания, — перебрались из Телегда в город мама с отчимом. День аукциона был уже назначен. Квартиру — «чистые» комнаты окнами на улицу — сняли они на улице Цифрашор, за базарной площадью, в большом крестьянском доме под шелковицами, с гусями и кучей ребятишек (хозяин был какой-то синильщик). Молва их давно уже не поминала, люди отсудачили свое про беднягу Петера со всеми его причудами, — про этого несносного критикана, который от большого ума даже кучера не держал. Но мне все же стало немного не по себе оттого, что случилось это как бы между прочим: согнали с занимаемой испокон века земли, выдворили из насиженного родового гнезда — и ничего, никому никакого дела. Крестьяне его, и те оказались участливей, — собрались толпой к усадьбе и ну клясться, обещаться: мы, мол, другого не пустим, дрекольем отсюда погоним, обратно именье «отобьем»! Петер еле их утихомирил. Четыре его мажары с добром провожали за несколько деревень, возле каждой остановятся и опять прощаться — чуть не со слезами: староста, подстароста, десятские, мужики. Петер их так и этак урезонивает: нет, идут и идут. Вот как свершился этот исход из родного дома.

Все это со своим обычным живым юмором пересказала нам мама, то смеясь, то негодуя на супруга. Была она все так же хороша собой, гладколица, белозуба, с красивыми густыми бровями и пепельно-русыми волосами, разве что после сорока стала чуть полнеть, несмотря на корсет. Нрав у нее всегда был веселый, даже беспечный, и склонность обращать все в шутку с годами только возросла. Может, и к счастью: это не давало ей предаваться тоске, устраивать трагедии; во всем она умела найти комическую, злополучно-нелепую сторону и в открытую потешалась над вещами, о которых другой умолчит стыдливо и страдальчески. По возвращении мама подолгу просиживала у нас за кофе, вязаньем чулок или покуривая сигаретку. Дома ей скучно, наверно, было с Петером, который в ожидании места, обещанного ему по ведомству кадастров, никуда не вылезал, закопавшись в свои «затхлые, идиотские книжищи, чертовы фолианты, нелегкая их побери!» Заходила речь о Телегде — мама признавалась, что не очень и жалеет о нем, избавилась, по крайней мере, от хлопот, от тягостных хозяйственных обязанностей, которые налагает деревня, от скуки уединения и от мужиков. К своим вернулась, туда, где юность провела.

И снова лето: длинные, жаркие, знойные дни, сладкий, одуряющий аромат базилика и вербены в городских садах, светлые, веселые батистовые платья. И пора небывало быстрого физического расцвета. Я очень окрепла и как-то сразу переменилась, похорошела. Это все замечали, говоря: вот теперь я красива зрелой женственной красотой. Было мне двадцать шесть.