Маргит Каффка - Цвета и годы

— Не от меня это зависит, Эндре, — ответила я с печальной покорностью судьбе.

Но с неизведанной сладостной силой кольнула меня великая и святая щемящая тоска. Ее не забуду никогда, ни за что на свете.

Мама на другом конце зала вполголоса разговаривала с Телекди, поглядывая на меня, и я догадалась, о ком речь. Но все, что мы после сказали с Эндре друг другу, было уже только расплывчатым, чувствительным и почти приятным самообманом, самоотречением. Ничего определенного мы ведь не знали о себе, о своем будущем, и не очень решались этого касаться. Чувствовали, что слишком быстро все пришло, и самим как-то не верилось. «Сон, мечта и больше ничего! — подумалось мне. — Пройдет, как и все в свой черед». Утренней приглушенной музыкой, улетучившимся ароматом, опавшей розой, грустным прекрасным воспоминанием остались для меня на всю жизнь эти глупо-блаженные часы.

В три — хотя бал еще был в полном разгаре — мама повелительно кивнула мне: пора. Табоди уже почувствовал ее нерасположение. Проводив нас до дверей, он поцеловал мне руку и долго, пристально посмотрел в глаза. Я знала: это прощание навсегда. Было. И прошло.

В коляску к нам сел Телекди, он и проводил нас домой…

Мама зажгла свечку и в шлепанцах бесшумно скользнула к моей постели.

— Спишь? Нет еще? Плачешь? Магда! Голубка, доченька моя!..

Я стремительно задула предательскую свечу в ее руке и быстро, порывисто сплела руки у нее на шее. Это было мгновение редкой близости между нами: завтра о ней уже ни слова, ни-ни, — о нашей хоронимой за привычной чопорностью, за будничным благодушием кровной любви. Мы пали друг другу в объятия и разрыдались.

— Милочка ты моя, умница, ну, сама подумай! Это же невозможно, такого просто не бывает! Слишком уж долгая песня, и сколько препятствий. Они ведь люди состоятельные, так просто не уступят! А у вас, детонька, так только, — одни слова да обещания. Вспыхнул огонь — и нет его! Вечер один. Завтра вернется домой, а что там еще кому скажет — поди-ка, знай за тридевять земель. Такое у каждой девушки бывает, но несерьезно это. Ну вот на этом и кончим, детка. Хорошо?

Да, да, конечно! Как вдруг разумно, рассудительно. Точь-в-точь, как бабушка ей самой несколько лет назад. И она права. Матери всегда правы, это я знала прекрасно. И сама была достаточно умна, чтобы не тешиться несбыточными глупостями. «Да знаю я, сама знаю, — откликнулась я, заливаясь слезами. — Оставь!» Но зато уж наплакалась вволю…

— Вот мы с тобой и выяснили все, — уже доверительней возобновила мама разговор. — Не скажу, чтобы Телекди мне не нравился, да я ведь и старше; человек он порядочный, умный. А главное, замуж из дома пора! Сегодня он про Водичку говорил, какую борьбу пришлось ему из-за тебя выдержать с родителями. Водичка сам рассказывал. И что они согласились в конце концов… Видишь, как… А он славный, хорош собой, и виды на будущее блестящие. С отчимом и тебе жить вряд ли хорошо, да и хватит уже в девушках ходить. До сих пор на балах ты первая, но не жди, пока твоя звезда склоняться начнет! И кто еще знает, найдется ли жених лучше. Это всегда дело случая!

Вот как она рассуждала, по-матерински мудро и пространно, не скупясь на уговоры.

На другой день явился Ене Водичка в черной выходной паре и попросил моей руки.

Жених мой был первым мужчиной, который нежно, торжественно и церемонно коснулся губами моих надменных девичьих уст.

— Магда, солнышко, опять мне пеночек не досталось?

— О господи, Ене, дались тебе эти пенки! Мало разве тебе? Ну, если молоко такое у бервейской молочницы!

— Убежало оно, душенька, у вас!..

Уже неуверенней, примирительней пробормотав это, он белой рукой с кольцом на пальце принялся помешивать кипенно-белое молоко. Холодное, по-зимнему бледное утреннее солнце отражалось в его кольце, на серебряном черенке ложки, на краешке чашки. Светлая снежная ясность заливала новую, пахнущую чистотой столовую. В большой чугунной печке постреливали, потрескивали дрова, и пляшущее в глазках заслонки пламя теплыми красными бликами играло, отсвечивало на полированной стенке буфета.

Муж только встал и еще в подусниках; мокрые от обливанья волосы прилипли ко лбу. Весь он свежий, душистый от мыла и туалетной воды. Но я видела только что, как обрезает он мозоли, как враскоряку брызгается перед умывальником, с каким тщанием подпиливает ногти и отчищает галстук смоченной спиртом щеточкой. И вот, приведя себя в порядок, позавтракав, удовлетворенный и улыбающийся, он уйдет. Я же, прибрав за ним, постелив постель, вынеся вчерашнее грязное белье и перетерев кофейные чашки, скорей-скорей примусь со служанкой за работу, чтобы в полдень, вернувшись, муж опять нашел все чистеньким, опрятным, аккуратным, — обед на столе, комнаты натоплены и прочее, прочее. «Что хозяин скажет?..» — приговариваем мы с ней. Мы с прислугой! Господи, до чего же нелепа жизнь! Совсем недавно он ведь караулил пелерины, таскал веер за мной…